— Как настроение, угрозыск?
— Спасибо, вашими молитвами.
— Жалуется Лидия Викторовна, смотр у них сегодня, а шефы опять подвели. Ты ведь в курсе?
— Мне только проблем Лидии Викторовны недостает.
Перебрасываясь отвлеченными фразами, мы подходим к кабинету Конюшенко. Сотрудники с любопытством поглядывают вслед начальнику ОБХСС — на днях он забрал из роддома жену с очаровательными двойняшками.
— Тебя Струков что, задержал вчера? — интересуюсь я уже в кабинете.
Антон Васильевич не спеша включает электрокалорифер, толстая спираль постепенно наливается краской.
— Он остановил меня после совещания, — произносит Конюшенко, прикидывая, как бы перескочить на другую тему, — и спросил, насколько серьезны основания подозревать Кормилина.
— И ты?
— А что я? Я начал объяснять результаты предварительного следствия, упомянул про возможную «деловую» связь между замдиректора фабрики и агентом снабжения, потом вспомнил, что оставил зонт на «субординационном» у Коваленко, а погода нынче сам знаешь…
— Знаю, все знаю, — киваю я, — Владимир Петрович обожает коллекционировать контраргументы. Но меня самого крайне интересуют взаимоотношения Кормилина с Перцовским. Как ты догадываешься, не из чистого любопытства.
По кабинету расползается тепло. Конюшенко похрустывает суставами пальцев.
— Перцовский оказался темпераментной личностью, — задумчиво говорит он, — на допросе метался, как затравленный, постоянно переводил разговор на свое семейное положение, напрашиваясь на сочувствие. Четверо детей, у жены здоровье слабое, есть подозрение на астму. Живут в коммуналке с тремя соседями. Полностью признавая свою вину, Александр Маркович ставил это обстоятельство на третий план по сравнению с материальным обеспечением семьи и улетучивающейся возможностью получения новой квартиры.
— Полностью ли? — сомневаюсь я.
— В отношении себя — да. Перцовский не отрицал, что получал в зверосовхозе большее количество ондатры, чем приходило на фабрику. Куда девались излишки, его не интересовало. То есть он просто закрывал на это глаза. Как вознаграждение — премии, отгулы и обещания при первой возможности предоставить семье четырехкомнатную квартиру со всеми удобствами. Как альтернатива — угроза неприятностей, вплоть до увольнения. В конце допроса он плакал.
— Тебе жаль его?
— Детей жаль. Хотя это не самый трагичный эпизод в моей практике.
Конюшенко умолкает и машет рукой, как бы отгоняя налетевшие сантименты.
— А кто конкретно подачками и угрозами толкал Перцовского на неблаговидные дела?
— Представь себе, конкретно он никого не назвал, несмотря на то, что мог попытаться переложить часть ответственности на директора фабрики Осипова или того же Кормилина. Все получалось вроде бы по закону: привез шкурки — молодец, не привез — сорвал квартальный план, а тут уж пеняй на себя. Что до Кормилина, — продолжает Антон Васильевич, расхаживая по кабинету, — думаю, доказательства его причастности к махинациям с мехами будут лежать вот на этом столе сегодня к вечеру. Допустимая погрешность во времени — в пределах моей компетенции.
Посмеиваясь, я затрагиваю близкую Конюшенко тему.
— На фабрике дела идут нормально или требуется наше вмешательство?
Не замечая иронии, начальник ОБСС пулеметной очередью выдает схему получения денег из ничего. Оказывается, все обстояло очень просто. К надомницам, которые были закреплены за ателье № 3 и, как предполагалось, занимались в основном «массовкой», поступала львиная доля левых шкурок. Затем реализаторы сбывали, по одним и тем же накладным как шапки, пошитые в ателье, так и прошедшие через руки работниц «домашнего фронта».
Имели место и другие способы извлечения прибыли. В частности, тот же надомно-подпольный цех работал по принципу «безотходного производства». Допустимые ГОСТами обрезки меха использовались для пошива манжет, воротников, а иногда и шапок, которые потом реализовывались в пригороде на предпраздничных ярмарках. Весьма экономно, и в ведомости не вписывается.
— Фокусники, иллюзионисты, — вдруг распаляется Конюшенко, — ну ничего, до всех доберемся! Кстати, вчера мы произвели еще несколько арестов. К небезызвестным тебе Перцовскому, Захарову и Фельдману добавились Семаков, Эльяков, Киперштейн…
— Погоди-погоди! — перебиваю я. Наверное, мое лицо становится необычно одухотворенным, потому что Антон Васильевич взирает на меня с неподдельным интересом. — Какой Эльяков?