– Наконец у тебя есть нож. – Ферн показала мокрой рукой на столовые приборы. – И у меня тоже.
Колин осмотрелся, ища, куда бы их спрятать, потом сунул под матрас.
– Теперь не возникнет неудобных вопросов, когда утром придут забирать грязную посуду.
Он, в свою очередь, начал мыть руки, а она наблюдала за ним, присев на краешек постели, маленькая задумчивая морщинка легла между бровями. Ферн вдруг засмеялась.
– В чем дело? – поинтересовался он.
– Я поняла, что теперь боюсь Рестонов больше, чем тебя.
– А ты до сих пор меня боишься?
– Конечно. Хотя сегодня днем… не так сильно.
– Почему? – спросил Колин с малознакомым ему любопытством и более знакомым удовлетворением.
Правда, он не знал, чем оно вызвано: ее страхом перед ним или тем, что страх уменьшился. Возможно, и тем и другим.
– Потому что ты сам испугался. Я была бы глупой, не боясь человека, который боится себя.
Колин бросил полотенце рядом с тазом.
– Необычный способ выбора, кого бояться. Сомневаюсь, чтобы Джозеф Рестон боялся себя.
– Я не говорю, что не боюсь также и буйнопомешанных.
– Испугался. – Колин пробовал, смаковал это слово. – Ты думаешь, я боюсь себя.
Ферн пожала плечами и опустила глаза.
– Так мне кажется.
– Я бы не сказал, что испугался. Был в нерешительности, да. Возможно, слегка разгневан. Отступил? Может быть. Хотя не думаю, что мне когда-либо приходило в голову бояться.
– Значит, я не очень храбрая, – призналась Ферн. – Мне тяжело видеть твою путаницу, как ты это называешь. Особенно когда результат твоей борьбы может существенно повлиять на все аспекты моей жизни. Я всегда зависела от других. Нежная тирания в доме моего отца была настолько легким игом, что я почти не замечала его, поскольку родилась в нем. Я слушала, что говорили отец, мать, гувернантка, няня, и принимала эту зависимость как свой жребий. Но часть меня все-таки не могла этого принять, не могла этому поверить и восставала против удела всегда быть только дочерью-сестрой-женой.
– И потом вышла за меня, – усмехнулся Колин.
На лице Ферн читалось беспокойство.
– По обманчивым, вводящим в заблуждение причинам.
– Которые были не хуже моих собственных, – напомнил он.
– Пусть так. Скоро я обнаружила, что прав у жены намного меньше, чем у балованной дочери. Я могу устраивать приемы, выбирать себе благотворительные дела, цветы и платья, даже поменять всю твою прислугу… Но это свобода внутри клетки твоих желаний. Если ты позволишь, я могу делать. Если не позволишь, то не могу. И вполне нормально, что я боюсь твоих желаний и капризов, того, что они могут сделать с моей незначительной свободой.
– Ферн, – начал Колин и остановился.
– Ты хочешь контроля, – тихо сказала она. – Знаю, ты должен. Он принадлежит тебе по праву и по закону. Почему ты должен отказываться от своего права, если даже мог бы? Будь я на твоем месте, знаю, меня бы тоже это не заботило.
Колин смотрел на жену, видя силу под ее мягкостью и чистоту под ее доброжелательностью.
– Таковы светские правила, не зависящие от нас, – сказал он.
Ферн вздохнула.
– Да. Ты должен быть хорошим виконтом, а я хорошей виконтессой. Я не говорю, что не хочу этого. Я люблю приемы и красивые платья, детей и благотворительные пожертвования. Они слишком большая часть моей жизни, я бы не знала, что делать с жизнью без них. Пугает меня… подавление, если даже это лишь слово. Я боюсь глотать неудовлетворенность, пока она не задушит меня. Я боюсь, что не смогу разговаривать, хуже того, что меня не будут слышать.
– Я слышу тебя, Ферн, – серьезно ответил Колин.
– Ты начинаешь слышать меня, – согласилась она. – Раньше не слышал, но за последние дни… Еще до неистовства мистера Рестона ты обещал мне неделю здесь, не больше. Но когда мы уедем, будешь ли ты потом слышать меня? Когда вернешься к прежней жизни, к встречам с твоим адвокатом, к твоей охоте на лис и к политическим клубам, будешь ли ты еще слышать меня?
Колин вспомнил прежнюю жизнь, предсказуемую, независимую… Хотя, в сущности, она была не такой. Ею руководил не отец или преподаватель в Итоне, а нечто большее, чем ожидания светского общества. У него есть самоопределение, чего жаждала Ферн, но он им не пользовался.
Он сразу отвергал просьбу жены, а потом успокаивал ее бессмысленными заверениями. А стал бы он намного свободнее, чем раньше, если бы позволил ей иметь право голоса, чего она добивалась? Это было бы в некотором роде уступкой, к чему он непривычен, уступкой, хотя и сделанной им осознанно, в заботе о своей жене. А эта осознанность сама была бы проявлением контроля.
– Разве свобода, которой осознанно не пользовался, больше или меньше реальна, чем та, которой никогда не обладал? – подумал он вслух.
– Что? – спросила Ферн.
– Странная мысль. Особенно для человека вроде меня, который вообще не привык думать. Я хотел сказать, Ферн, что буду тебя слушать. Не всегда соглашусь с тобой, не всегда мои решения тебе понравятся, но я буду слушать тебя. Если даже твои права определяются моей снисходительностью – законом и обычаем, как ты говоришь, – я буду уважать их.
Она молча смотрела на него. Колин уже достаточно хорошо знал жену, поэтому не сомневался, что за ее внешним спокойствием кроется смятение чувств, пока она взвешивает его слова. Наконец, медленно кивнув, она встала и подошла к нему.
– Об этом я могла только мечтать. Спасибо, Колин.
Она нерешительно встала на цыпочки и поцеловала его, сначала с робостью, возбудившей его, потом намного увереннее и под конец укусила за нижнюю губу. Ферн отпрянула и пугливо посмотрела на него.
– Мне это больше не требуется, – сказал он. – Но я все еще хочу.
– Как и я.
Развязав и стянув с него халат, она принялась быстро расстегивать пуговицы рубашки, словно боялась думать о том, что она делает. Потом вдруг остановилась.
– Ты приготовился, – то ли с удовольствием, то ли с беспокойством сказала она. – Я не заметила.
– Я просто надеялся.
– На это? – Тон был скептическим.
– Надеялся на что-нибудь, – ответил Колин.
Он поднес ее руку к губам, поцеловал ладонь, ведя по ней языком и зубами. Ферн прикрыла глаза от удовольствия, но в следующий момент сжала пальцы и высвободила руку.
– Теперь моя очередь.
Она закончила с пуговицами, расстегнула манжеты, стянула с него рубашку и обняла за шею. Ее рот был приятно мягким, язык дразнил его, зубы скользили по его губам, прихватывая на пороге боли. Он вцепился обеими руками в край стола позади него, чтобы побороть желание немедленно взять ее. Но еще сильнее ему хотелось узнать, что она сделает дальше.
Ферн двинулась вниз, пока ее пальцы скользили по его спине. Поцелуи становились все настойчивее, щипки превращались в укусы. Плечи у нее дрожали, слегка, потом сильнее, и Колин вдруг осознал, что она смеется.
– Теперь хватит, – проворчал он, заключая Ферн в объятия и увлекая ее к кровати.
Она без сопротивления упала на матрас, и ее беззвучный смех перешел в хохот. Глядя на нее сверху, Колин тоже не смог удержаться, хотя не представлял, что ей кажется таким забавным. Наконец Ферн овладела собой и вытерла мокрые глаза.
– Надеюсь, ты позволишь мне узнать, чем я вызвал у тебя столь бурное веселье.
–О, это был не ты. Или только сначала… я не могла поверить, что заставляю тебя… хотеть меня. Это было так невероятно, я почувствовала себя глупой и начала смеяться, мне стало очень приятно. – Ферн покачала головой. – Я давно уже не смеялась, как сейчас, и так себя не чувствовала. – Она вдруг опечалилась. – Наверное, я кажусь ужасной соблазнительницей.
– У жены есть и худшие недостатки, – ответил Колин. – Но возможно, тебе следует оставить инициативу в моих руках, по крайней мере сейчас. Какое бы удовольствие ни доставлял приступ смеха, он, мой ангел, оставляет желать много лучшего для начала интимного дела.
– Ты совершенно прав, – сказала она, еще улыбаясь. – Тогда прояви свои выдающиеся способности, увлеки все лучшее, что есть во мне, в бурный поток твоего страстного объятия.