Мужчина наклонился и погладил его по волосам. Инстинктивно Алек прикрыл глаза и прильнул к его руке: кажется, прошли годы, с тех пор как чья-то рука так ласково касалась его.
Кенир печально улыбнулся и провел пальцами по щеке Алека:
— Я вернусь, как только смогу, обещаю. Только делай то, что тебе говорят. Для тебя же лучше, если сделаешь это, и тогда, возможно, илбан даст тебе больше свободы в доме.
Он вышел, прихватив с собой светильник. Алек нащупал в темноте кувшин. Лекарство заставило его мучиться от жажды.
Что он имел в виду? Больше свободы? Алек натянул стеганые одеяла до самого подбородка. Лучик лунного света просочился через решетку, и он увидел в воздухе пар от своего дыхания.
Он знал, что не должен сейчас тешить себя напрасными надеждами, но Кенир, хотел он того или нет, дал ему много полезной информации. Здесь было по крайней мере ещё двое, подобных ему, и если бы он смог усыпить бдительность… илбана… чтобы тот разрешил ему свободно перемещаться по дому, как это, очевидно, было позволено Кениру и няне, тогда рано или поздно он смог бы найти способ бежать. И учитывая весьма реальную угрозу кастрации, "рано" было предпочтительнее. Итак, рассуждал Алек, он будет изображать послушного раба и пить лекарства, и использовать каждую возможность, чтобы как следует изучить расположение дома. Но ему следует быть очень осторожным. Ихакобин дал ему понять, что знает слишком многое о прошлом Алека, чтобы так легко дать обвести себя вокруг пальца.
Зарывшись поглубже в теплые одеяла, он поцеловал ладонь и прижал её к сердцу. Держись, тали, и не думай, что я забыл о тебе. Я выберусь отсюда и найду тебя, чего бы мне это ни стоило.
Когда он уже засыпал, в надежде, что ему приснится Серегил, ему пришла в голову мысль, что надо бы спросить, что же сталось с другими рабами, о которых упоминал Кенир: с теми, которые были угодны хозяину.
Глава 17. Добрые Слова, Дурные Вести
— ХАБА? -
Прохладные пальцы и аромат духов Азриэль вынесли Серегила на поверхность из бездны забвения. Во сне он видел её лицо, озаренное мимолетной улыбкой, доброе, каким оно бывало почти всегда в те годы, что она выращивала его. Но были сны, когда он снова был мальчишкой, и снова стоял перед судьями в Сарикали в перепачканной кровью тунике, а его сестра плакала.
И каждый раз эта смешная кличка — Хаба, "черная белочка" — шепотом возле его уха. Азриель первой назвала его так, а потом подхватили все, кто любил его — друзья, Кита, сестры…
Ну, ещё раз.
Хаба, вернись к нам.
Haba, проснись.
Проснись…
— Ты, наконец, проснулся? Открой глаза, чтоб я могла видеть.
То был голос женщины, говорящей на языке ауренфейе.
Серегил тихонько застонал, когда его похлопали по щекам:
— Мидри, не надо. Больно.
— Проснись же. Тебе надо выпить вот это.
Сознание возвращалось медленно.
Сначала он почувствовал огромную тяжесть, затем этот запах, затем то, как безумно трудно открыть глаза. По его глазам провели чем-то влажным и прохладным, потом то же самое — по лбу и щекам. Кто-то, видимо, умывал его.
— Азриэль?
Слова давались трудно, он практически шептал. Во рту у него пересохло, он еле ворочал языком:
— Где я…?
Он не помнил, как попал в Боктерсу. Что-то такое случилось…
— Открой глаза, сынок.
Сынок? Так к нему обратился бы чужой человек, но никто из его семьи. Он, наконец, разлепил веки, и увидел, что лежит в кровати под балдахином, в слабо освещенной комнате. Где-то за пологом кровати горела свеча, а возле кровати вырисовывалась темная фигура, лица которой не было видно. И тут же клочками воспоминаний всплыло: черная бесформенная масса, надвигающаяся на него и ужасающее зловоние мертвечины…
Драгоргос!
Но сейчас, здесь были лишь запах воска и едва уловимый аромат духов Азриеэль, все еще висевший в воздухе.
Слишком слабый, чтобы пошевелиться или хотя бы повернуть голову, он повел глазами в сторону женщины, желая услышать дружеский голос.
— Ну вот, так-то лучше.
Да, то была женщина, но не его сестра.
— Где я…? — спросил он едва слышно.
— Тихо, тихо, успокойся. Ты очень сильно болел.
Когда она наклонилась вперед и поднесла к его губам костяную ложку, он увидел, что перед ним совсем старуха. Длинная белоснежная коса лежала на её плече, и всё, что было видно поверх вышитой вуали — изъеденное морщинами старческое лицо.
Прохладная ключевая вода потекла по его пересохшему языку, и он с жадностью сделал глоток, хоть она обжигала его, как огонь. Он попросил ещё.