Карл не простит мне брата-кретина.
— Если это комплимент, то уберите знак вопроса, — от души посоветовала я.
Анте аж зашипел и, растопырив пальцы, снова шагнул на меня. Я щелкнула пальцами, и мячик для тринапа стукнул гостя по затылку, напоминая, что на девушек у них дома нападать негоже.
— Когда это случилось? — пророкотал Анте. — Почему вы не сказали мне?
— Что "это"? О чем? — не поняла я.
— О том, что они все-таки отдали вам мою силу! — взбесился Давьер.
— Э-э, — сказала я. — Вы про магию, что ли? Песня, звезда, всё такое?.. Это кровь Рэндома, а не ваша сила. У меня вашей силы нет. Она ж в том амулете, что на груди Авены, что в Пустошах Хаоса, что прах-знает-где… Или… — я нахмурилась, — Стоп. К чему такие странные вопросы, Анте? Что опять не так в этой нашей горе-Лайонассе?
Хранитель подошел, брезгливо, двумя пальцами ухватил меня за подбородок и покрутил туда-сюда, всматриваясь. Так оценивают прикус лошадей. Я высунула язык и скорчила рожу.
Лицо у Анте было таким интригующе-обиженным, что я даже не позволила унни наподдать злодею еще одним выверенным пинком.
Хотя она просилась, да.
— Не врёте, — вывел Анте.
— Что случилось, можете объяснить нормально?
Но Давьер уже мерил невротическими шагами коридор, нимало не смущаясь разрушений и флегматично перешагивая вещи.
Из норки в стене за ним наблюдали мышки. А за ними — с жердочки, — следил Марах. Я смотрела на Анте, бормочущего себе под нос что-то на чужом языке. Анте смотрел в пол.
Зачем нам театры, при таких-то сценах…
Как всегда, хранитель ушёл в интровертный отрыв за полсекунды. Рядом с такими, как он, нет ничего проще, чем почувствовать себя пустым местом. Он божественно-легко умеет удалять всех из жизни — как из своей, так и вообще.
— Анте, если вы обуздали свои маньячные рефлексы, проходите в гостиную. Я сейчас подойду, — вздохнула я, в сотый раз вспомнив: переделывать людей бессмысленно.
Принимай такими, как есть, или уж не выдавай им ключи от дома.
— D'accord. Мне виски со льдом, — сказал Давьер, развернулся на девяносто градусов, и, не сбиваясь с шага, двинул в комнату.
— А я предлагала, что ли? — возмутилась я. — И что насчет извинений, а? Чуйка не намекает на их необходимость?
Равнодушная тишина в ответ.
Повернувшись к мышкам, я цокнула языком:
— И как я могла по нему скучать?.. Заметка: некоторые хороши лишь на расстоянии. Например, Марах, — и, буркнув заклятье, я заделала дыру в стене.
— Дома — не убиваем! — напомнила я встрепенувшемуся филину.
И безо всякого там виски пошла к чокнутому хранителю времени в отставке.
Больше загадок, больше…
Моя чуйка — отголосок её — говорила: пусть Гординиус и сбежал, однако эта ночь точно раскроет хотя бы пару загадок. Но каких из них?
Когда я зашла в гостиную, Анте Давьер уже сидел, откинувшись на стуле так, что тот жалобно всхлипывал, качаясь на двух ножках — не стул, а убитый горем пленник, боящийся закричать.
Ступни хранителя в лаковых туфлях лежали, перекрещенные, на журнальном столике. Одна рука поправляла шейный платок. Вторая держала тлеющую — и как он успел? — сигарету.
— Наглость у вас — признак нервов? — предположила я.
Две вязи пальцами, тихое заклятье — и ноги хранителя послушно слетают со стола, а спички и курево оказываются в мусорном баке.
Восстановив равновесие, Теннет кивнул:
— Да. Есть многое в природе, друг Горацио, что вызывает у меня недовольство. И чуть меньше вещей — непонимание. А непонимание вкупе с недовольством… Что ж, чтобы разобраться в таком вопросе, не грех и проехать пятьсот миль за полутора суток: из Хейлонда в Шолох. Я выехал сразу после того, как дёрганный служка-вампир описал мне «дивное создание», напавшее на него в моих покоях. Создание, до странности похожее на вас.
— Анте, это явно не начало истории! — отметила я, плюхаясь на диван.
Давьер раздраженно вздохнул, снова откинулся на стуле и рассказал все по порядку.
РАССКАЗ АНТЕ ДАВЬЕРА
Был прекрасный февральский вечер в Тилирии. Ледяной ветер дул с залива; запах гниющих водорослей висел над городом; камни набережной, потемневшие от воды, срывались — очень небезопасно — вкупе с криками портовых грузчиков, похожих на раскормленных чаек. Небу надоели границы, и оно рухнуло всей своей черной тяжестью на море, придавив его силой, бесконечностью, временем: до рассвета ты не шевельнёшься. И море даже не дышало. Замерло, как лёд.
Тех, кому холодно, такая красота не греет. Но тех, кто ценит надрыв — сжигает почти заживо, что только в удовольствие таким.