— Тинави? Анте? Горди? — обомлел Дахху, узрев у себя дома незваных гостей.
Я уже шла ребятам навстречу, желая шепнуть им пару слов о сложившейся ситуации; так сказать, выдать некое либретто к странной пыточной опере, развернувшейся в свете зажженного очага, однако…
Однако господин Гординиус Сай не позволил ни на минуту прервать своё шоу. Наоборот: устроил кульминацию.
Злодей.
То, что «дело пошло по шувгею» — хороша пустынная цитатка! — я поняла по вытянувшимся лицам ребят и странным звукам сзади.
Когда я оглянулась, волшебник прыгал на стуле, закинув голову назад, и что-то судорожно, с усилием глотал. Удивленный Анте, увидев неладное, схватив альбиноса за подбородок и попробовал разжать ему зубы с криком:
— Плюй! Плюй, стервец!
Но из ноздрей и изо рта мага уже пошла черная пена — обильная, грязная, как прибой на вулканических островах Б`хала. Глаза волшебника закатились; ботинки выбивали чечетку; кожа быстро стала синеть; воздух вокруг насытился, будто электричеством.
— Горди! — взвизгнула я, намереваясь броситься к Саю — помочь.
Но мне не дали.
Дахху вдруг ухватил меня за локоть — с невиданной для него жесткостью:
— Не подходи! — меланхоличное лицо друга, бывшего лекаря, оказалось неожиданно-собранным.
— Чт-т-т-т-о за наххххрен?! — запаниковала Кадия, потому что к этому моменту уже и Анте Давьер, внезапно поднабравший оттенков тьмы и изошедший пеной, с грохотом упал на пол и стал судорожно, эпилептически дёргаться в опасной близости от острых камней и жаркого пламени очага.
Мгновение спустя упал Горди: вместе со стулом. От двух трясущихся тел в нашу сторону — я поняла это только сейчас — быстро ползла по воздуху жемчужно-синяя вуаль. Как облако кристалльной пыли, как смутная моровая угроза средних веков…
— Обе; быстро; вон из пещеры! Найдите Полынь! — приказал побледневший Дахху. Тон и лицо у него были такими, что не возразишь.
Пока мы с Кадией, трясясь не меньше тех, кто сзади, по очереди вываливались в ночь, Дахху вдохнул пока чистого воздуха у порога, и, задержав дыхание, сначала оттащил на матрас две жертвы неведомого мне яда, сам постепенно синея; потом обернулся, чтоб заклинанием закрыть и запереть за нами дверь в пещеру — мы стояли снаружи, на крыльце, во все глаза глядя на пепельно-свинцовое облако, поглощающее "Уголок Поэта".
Последнее, что я увидела перед тем, как хлопок двери отсёк от нас сцену, — была черная пена, водопадом льющаяся из носа Дахху, который заклинаниями спешно тушил огонь в очаге; закрывал окна; колдовал что-то еще в разрастающейся темноте.
Кадия вцепилась мне в руку так, что только эта боль в ладони и убеждала: всё происходящее — реально, а не учебная тревога в Лазарете.
Стекла в узких высоких окошках постепенно синели, потом чернели, сообразно тому, как изнутри их подпирал антрацитовый дым — или пар? Или что?
В пещере нам слышался дробный стук зубов, колотьба конечностей об пол и какие-то заклинания, произносимые надсадно кашляющим Дахху; потом — только лишь колотьба… Прежде, чем все затихло, на стекле, ближайшем к нам, проступила надпись, сделанная на стародольном языке: «КАРАНТИН: Ф.Д».
— Они не мертвы; скажи, что они не мертвы; Тинави, скажи, что они не мертвы — немедленно! — бормотала Кадия, глядя на то, как постепенно растекаются буквы на запотевшем стекле.
— Не мертвы, — твёрдо сказала я.
И это было не просто утешением, а фактом.
Если я что-то и поняла однозначно из сбивчатого монолога Гординиуса (остальное я готова обсуждать только в присутствии Полыни), так это то, что погибать альбинос не спешил. Наоборот, планировал обеспечить себе безопасность. И нам с Анте хотел даровать ту же сомнительную льготу.
Да и поступки Дахху, который явно знал, что делает, прямым текстом говорили о спасении людей, а не о суициде за компанию. Если бы он считал, что Анте и Горди обречены из-за черной штуки, он не берёг бы их головы от ударов об пол. И, прах побери, если ты — писатель и поэт, ты вряд ли упустишь шанс сказать какие-то последние слова. Чуть более возвышенные, чем «карантин: ф.д.».
Хотя тут как посмотреть: если ты ещё и лекарь…
— Кад! Отправь птичку Полыни, — я дёрнула подругу за рукав. — Дахху сказал позвать его.
— Грёковые хряськи… Почему Полынь-то, а не знахарей?! — бормотала Мчащаяся, суматошно роясь по карманам в поисках ташени.
— Видимо, это мы узнаем у Ловчего…
Отправив птичку, мы молча, растерянно сидели на крыльце.
Снова начался дождь. Запели внеурочные соловьи. Несколько птиц переговаривались с разных сторон. Удивительно, как они прямо во время дождя чирикали свежо и беззаботно. Куда они спрятались, что им так привольно? Или соловьи не боятся воды? Или поют в ночи, купаясь в лужах, острые клювики раскрывая навстречу дождю, и этот горловой клекот — песнь соловья, полощущего рот?