Я улыбнулась неожиданно пришедшему воспоминанию:
— Знаете, Лис, а ведь Карл то же самое говорил. Про вселенную. Слово в слово. Только с одной маленькой поправкой: он обещал путешествия после смерти.
— Видите, как здорово, что я не ценитель крайних мер! — Лиссай рассмеялся.
Чёлка-катастрофа. Глаза-фонари.
Я тряхнула головой:
— Да вот, к сожалению, наоборот. После смерти я очень «за». А сейчас, кхм… Лис, неужели вам не страшно?
— Если вы про опасность вернуться столетия спустя — я научусь распознавать потоки, — горячо пообещал принц.
— И это тоже. А главное… Вы не боитесь, что на фоне этой одуряющей, несопоставимой с человеческой жизнью свободой мы потеряем то, что делает нас людьми?
— Что именно?
— Привязанности, Лис! Привязанность к месту, которая заставляет нас ценить и беречь свой мир, каким он ни был, только потому, что он — наш. Привязанность к делу, в которое мы вкладываемся, чтобы каждый день становиться чуть лучше себя вчерашних, с удовольствием видеть прогресс и знать: я тут не просто так ошиваюсь, я развиваюсь, я усложняю, украшаю вселенную новым узором. Привязанность к людям: мы любуемся ими, радуемся возможности вместе пройти часть пути, наблюдаем за тем, как по-разному они меняются, и любим просто за то, что они есть — такие невероятные и уникальные… Привязанности — это то, что наполняет жизнь если не смыслом, то светом. Это как сюжет, без которого не будет истории.
Я оперлась плечом о косяк и набрала в грудь воздуха, чтобы продолжить:
— Абсолютная свобода бесчеловечна. Но привлекательна, не отрицаю. Меня тоже манит: я ловлю крохи вечности на пристанях, на обрывах, посреди темной ночи в еловом лесу. Меня завораживает, когда на изнанке век пляшут тени бликов — принимают тебя за свою, даруют всю магию мира. Но… Лис. Это всё у нас и так будет. Ты не Карл, я не Теннет, вынужденные длить бессмертье, потому что их природа однозначна. Мы — шире… Мы однажды угаснем, и свобода воссияет как единственный ориентир. При таком раскладе, разве не стоит сейчас насладиться тем, что мы просто люди? Ведь это дар — быть человеком. Наши искры однажды выбрали зажечься. Они намеренно захотели испытать всю прелесть бытия, ограниченного пространством и временем. Жизнь — это чудо, хрупкое, несовершенное, ценное своей быстротечностью. Я хочу прочувствовать его сполна — во всей его камерности — перед тем, как стать равной мирозданию. Я не хочу спешить в будущее, ведь у меня есть настоящее. Точнее, только настоящее у меня и есть. У каждого из нас. И я люблю его, понимаешь? Я и так до праха боюсь всё это потерять, дышать иногда боюсь — вдруг испорчу такое волшебное "сейчас"… А ты говоришь: бросить всё, отправиться в путешествия. Как такое можно бросить? — я прикусила губу. — Ты… Ты понимаешь, о чем я говорю?
Лиссай, не моргая, кивнул. В густом тумане, ткущемся меж миров, принц был похож на ангела с выцветшей фрески.
— Да, — тихо сказал он. — Я понимаю. Я и не знал, что тоже чувствую так.
Он сделал шаг вперед, позволив двери чуть прикрыться, сжать нас на границе тумана, наклонился и что-то прошептал, щекотнув рыжими волосами по моим глазам.
— Лис, я не слышу этим ухом, — напомнила я.
— Я знаю, — сказал принц.
И тотчас тайна, что хочет быть разгаданной, сгустила воздух до воды. Тронь — и пойдут круги. За рябью будет сложно видеть мир…
А потому, замявшись, я решила оставить секрет безмятежным.
— Мне жаль, что две моих привязанности не принадлежат Шолоху, — сказал Лиссай, когда я уже шагнула в белесую мглу. — Если честно… Я всегда чувствовал себя лишним, Тинави. Лишним, где бы я ни был, во всех мирах — теперь я имею право говорить такие вещи, что, к сожалению, не добавляет оптимизма. Наверное, поэтому Междумирье — место. И путешествия — дело. Чтоб дороги были полны ветра, чтоб вдали горел свет перемен, и всегда — из точки А в точку Б, не останавливаясь, с шепотом теней, поддерживающих шаг. Но, возможно, моя третья привязанность научит меня ценить Шолох. Вписаться в его полотно. Я бы хотел попробовать. Я бы хотел узнать город, и чтоб город узнал меня, и чтоб, возможно, здесь нашлись люди, которые были бы рады мне так, что любые путешествия пришлось бы отложить — потому, что, конечно, никто не уходит оттуда, где сердце его поёт в общем хоре. Своим голосом. Свою партию. Но со всеми.