Он продолжал сидеть, хотя давно пора было подниматься.
«Сыщика кормят ноги», — в век НТР это не утратило значения.
Денисов достал рукопись, нашел ту ее часть, о которой заговорил Лымарь: ночной проход Ланца по Коктебелю…
«…Скоро двенадцать. Какая жуткая ночь. В полночь свет выключили. Около часа я почувствовал их приближение. Они не разговаривали, торопились. Так идут с краденым. Я видел, как Анастасия проскользнула между двумя кипарисами, вошла в подъезд. Я боялся потерять ее спутника. Господи, какая жуткая ночь! Сейчас, когда я пишу, начало шестого. Воровской посвист птиц. Я нагнал его, он шел почти бесшумно. Мы дважды свернули вправо. Было темно. Он вошел в калитку. Исчез. Но стука двери не было. Я остался. Видимо, он заметил меня. Кто он? Профессор, с которым я так и не познакомился? Я мог простоять всю ночь. Было еще темно, когда он появился снова. Я шел за ним. Разноцветные миражи виделись мне впереди, будто два телевизора — цветной и черно-белый — работали рядом. Меня колотило. Я был готов на все!…»
Несколько страниц рукописи остались непронумерованы — любая из них могла при желании считаться продолжением:
«Что? Что надо?» Я подошел, когда он уже сидел в машине. Высокий, выше меня. В очках. Мне показалось, он напуган. Я остановился.
«Анастасия не введет меня в свою компанию, — подумал я, глядя на симпатичного человека за рулем. Он показался мне совсем молодым. — Они связаны друг с другом с детства. В этом суть. Их родители знакомы. Дети переженились, и не по одному разу. Сами тоже. Я чужой. Она стесняется меня. Но я могу войти в их компанию и сам, если придусь по душе ее друзьям. Этим людям. Не здесь, так там, дома!»
«Курить найдется?» — спросил я его. Он кивнул. Сразу успокоился…»
Было и второе продолжение:
«— Почему ты не встретил? — спросила Анастасия. -Говоришь, что любишь! Почему же сердце не подсказало\ тебе, что я иду. Одна! И не смотрю, кто сзади, хотя безумно трушу! Почему не окликнул, когда я входила в подъезд?! Неужели ты до сих пор думаешь, что можно одновременно встречаться еще с кем-то?! Как тебя воспитывали, Ланц? В каком обществе? И вообще ты принимаешь меня за другую. Между тем я, как все! Всю жизнь либо учусь, либо работаю…»
Я верю Анастасии. Есть мысли, слова, которые идут от чувств, их не подскажет холодный разум, их узнаешь сразу!»
И, наконец, третье:
«Он оглянулся, исчез и отсутствовал минут семь, может, больше. На этот раз он меня явно не видел. Я стоял не шелохнувшись. Потом он появился снова, он нес что-то длинное, плохо различимое в темноте; оглядевшись, бросил рядом с забором. Когда шаги его не стали слышны, я подошел: в траве лежал багор, наподобие пожарного. Я забыл, что у людей свои корысти, дела. Когда-нибудь мы посмеемся над перипетиями этой ночи…»
«Чтобы проследить путь Ланца в ту ночь, надо знать дом, в котором жила Анастасия…» Взгляд Денисова привычно цеплялся за знакомые абзацы, он читал их несколько раз, думая о том, как вырваться из порочного круга.
Многое, наверное, могла бы прояснить запись на странице, низ которой был оборван:
«Перст судьбы — он племянник…»
Возможно, Ланц сам оторвал край, невольно унеся разгадку тайны.
«Кто племянник? Чей? Почему слово, «племянник» выделено? В чем погибший заметил указание провидения?» Возникало множество вопросов.
Впрочем, в том, что странице с записью нанесен ущерб, Денисов тоже видел перст судьбы. Если документ или другое письменное доказательство оказывалось поврежденным даже частично — фамилия либо дата — в зависимости от того, что было важнее для следствия, — а чаще и то, и другое, как правило, обязательно оказывались уничтоженными. Многочисленные враги свирепого бога уголовного розыска всегда поспевали первыми.
Другое — то, что допускало многочисленные истолкования, не давало прямого выхода на цель — оставалось неповрежденным. Так было и в этот раз.
Он убрал рукопись, снова перелистал не полученную На-стасьевой корреспонденцию.
Одна из фраз в открытке при повторном чтении показалась любопытной:
«…слышится тугой звук нежно-зеленоватых пушистых мячей…»
Поначалу он и сам не мог себе объяснить, что в ней.
Молоденькая официантка поднялась, чтобы убрать со стола, в кофейной работали одни практикантки.
Денисов вышел, сразу почувствовал себя как у раскаленной печи. Жара еще больше усилилась. Люди возвращались с пляжа, несли на руках сонных разомлевших детей.
На рынке торговали персиками, луком; рядом в комиссионной палатке было прохладно, витрины предлагали мед и некрупную фасоль, охотников до них не предвиделось. Молодая продавщица смотрела в окно, отсюда была видна главная улица — пустоту ее время от времени нарушала какая-нибудь из машин, направляющаяся в Феодосию или Судак.