Разговор Денисова в пансионате «Голубой залив» шел целом по тому же образцу, что и в Доме творчества. На турбазе Денисова попросили зайти через час.
В промежутке он сделал несколько заходов в торговые точки — здесь результаты тоже оказались малоутешительными.
Видавший виды расторопный парень в гриль-баре мучительно тяжело всматривался в Денисова, соображал, что тому в действительности нужно.
Иногда поглядывал на фотографию Ланца.
— Что он сделал? — добивался бармен. — Я всю эту шпану знаю. Каждый вечер тут сидят. — Он махнул рукой на колесо от брички сбоку, на стене, против стойки. — Oн художник?
Из стереомагнитофонов над баром звучала тихая мелодия, помещение было затемнено, столики все, как один, пусты.
— Может, освежиться хочешь? — предложил бармен. — Коллекционное шампанское. За знакомство, а?
Оперуполномоченный отклонил предложение.
Солнце стояло уже высоко.
С вершины, от могилы Волошина, поселок на берег казался небольшим, захолустным, утопающим в зелени несколько многоэтажных зданий — пансионат, турбаза — стояли особо. Вдоль бухты тянулась набережная с домом-музеем поэта; по другую сторону музея располагался Дом творчества.
Денисов прошел дальше, к одинокому камню на могиле поэта, скинул куртку. Крошечный электронный будильник, с которым он не расставался, коротко пискнул в кармане, обозначив завершение часа.
На море был полный штиль, но воздух не казался прозрачным — в нем словно таяли бесчисленные частички песка.
Далеко внизу еле двигался к причалу катер — тонкая белая стрелка впереди.
Денисов достал из пакета ксерокопию рукописи, он постоянно вчитывался в нее, стараясь обнаружить второй скрытый смысл. Однако для работников уголовного розыска материала в ней было немного:
«Не разделенный отточиями непрерывный, как дождь, авторский монолог… — Денисов сам потом разделил его на короткие главки. — «Поток сознания»?»
«Если бы она любила тебя, разве захотела бы, чтобы ты уехал отсюда раньше срока?! Разве «любить» не значит желать быть вместе, видеть друг друга?! Так просто! Пойми, безумец! Посмотри на часы. Сейчас ее тоже нет — у нее своя жизнь, своя компания. Давай же оправдывай ее! Скажи, что в эту минуту она тоже смотрит на часы, скучает. Ты думаешь, что разжалобишь ее сердце, когда она вернется, увидит, как ты сидишь без огня один в темноте. Услышит твой голос… Пойми! Не будет этого!»
«Господи!…» — сказала она внятно. Ей тяжело со мной, хотя при этом она ни разу не сорвалась, не упрекнула. Только не берет за руку, отодвигается, когда касаюсь ее. И снова: «Не целую, не беру за руку. Значит, не могу. Не это главное. Решай, как тебе легче. И не рассказывай о своем комплексе. Самоуничижение паче гордыни».
«Она пришла, села рядом. Тихо. Темно. «Почему ты просишь, чтобы я уехал?» — «Боюсь поссориться. Ты не выдержишь, Ланц. Я люблю тебя. Сегодня. У меня никого нет. Был муж, теперь ты. Может, даже ты любишь меня сильнее, чем он!» И так каждый вечер… Ушла раньше, хотела поспать перед теннисом».
«Анастасия! Такою я всегда представлял себе женщину, с которой проживу всю жизнь. Поэтому я полюбил ее в первый же час…»
Денисов отложил рукопись. По другую сторону бухты поднимался скалистый монолит, там был заповедник. В красках Карадага преобладали густые желтые тона.
Ночной перелет из Москвы в Крым давал о себе знать. Денисов представил вдруг полутемную площадь и освещенный аэровокзал в Симферополе, снующие в ожидании регистрации пассажиры, не спящие под утро дети; ночной южный базарчик — астры, гладиолусы, персики…
Воздушной милиции было не до коллег — Денисов сразу понял: задержка рейсов, дел невпроворот. В третьем часу с «леваком» добрался до Феодосии, к автовокзалу. Часа через полтора пустым автобусом в Планерское…
Он вернулся к рукописи. Тот, кто называл себя «Ланцем», писал:
«…За первые четыре дня я узнал больше, чем за все предыдущее наше знакомство, увидел рифы, о которых не подозревал. Началось с профессора, специалиста по исландской литературе, и его очаровательных аспирантов, которые сразу же потеряли от нее головы. Еще — сын известного поэта. Кинодраматург. Очаровательная женщина — критик детектива — выбрала ее своим партнером по теннису. Я почувствовал себя бесцветным и таким ненужным».
«Кажется, что все быстро идет к разрыву. Не о чем говорить, ничто не связывает. После ужина она рано уходит спать. Я приношу ей второе одеяло. В ее жизни для меня нет места. Мои разговоры — продолжение, в сущности, одной и той же надоевшей темы — когда, почему и как она охладела ко мне. Из Печорина я быстро превращаюсь в Грушницкого…»