И что Нед сделал потом? Помолился, надо полагать. Представив это себе, Эшли едва не фыркнул. Да, Нед мог отправиться в часовню, пасть на колени и попросить о наставлении и руководстве. И какого же рода наставление мог предложить Неду его сияющий, рыжеволосый, отмытый разрекламированным шампунем Христос? «Иди и будь Эшли как брат его. Сын мой Эшли напуган и исполнен ненависти к себе. Иди же, и да воссияет любовь и милость Божия на лице его и да исцелится он».
Сострадание. Все тело Эшли напряглось. Ему хотелось впиться Неду в горло. Зубами вытянуть жилы и нервы и выхаркнуть их на пол. Нет, не так. Этого мало. Ему нужно не это. Такой сценарий всего лишь оборвал бы мучения Неда. Эшли требовалось нечто куда более изящное. Он испытывал злобу незнакомой ему разновидности, злобу, которую он не сразу смог точно определить. Ненависть, вот что это такое.
Кейд прикончил остатки джина.
— Ты что, и вправду собираешься обедать с его предком? — спросил он.
— Собираюсь, еще как собираюсь, — благосклонно ответил Эшли.
— А меня он вовсе и не намеревался приглашать, — сказал Кейд. — Мудак.
Он двинул кулаком по подлокотнику кресла, выбив облачко пыли.
— Мать его, за кого он меня держит? Ведет себя, как учитель или еще кто. Такой, сука, весь добропорядочный. Манжа говенная.
— Манжа? — переспросил Эшли. — Это мне нравится. Манжа. Временами ты меня удивляешь, Руфус.
— Еще дернешь? — Кейд протянул ему бычок, в котором осталось всего полдюйма длины. — Я хотел сказать «ханжа».
— Да нет, не хотел. Может, и думал, что хотел, однако мозг не проведешь. Ты ведь, разумеется, читал «Психопатологию обыденной речи»?
— Херня, — отозвался Кейд.
Эшли встал.
— Ладно, я, пожалуй, пойду переоденусь. Какая радость — вылезти из этой сковывающей движения дряни.
Тут он соврал. Мало что доставляло Эшли радость большую, чем воскресная форма — брюки в полоску, фрак и цилиндр.
— Жопа, — сказал Кейд. — Мудацкая, распромудацкая жопа.
— Ну что же, спасибо, дорогой.
— Да не ты. Маддстоун. Что он, мать его, о себе воображает?
— Вот именно, — отозвался, выходя, Эшли. — Приятных сновидений.
«Пошел ты, — рявкнул про себя Руфус Кейд, разваливаясь, когда закрылась дверь, в кресле. — Ты тоже жопа, Эшли Бастард-Гарленд. Взглянем правде в лицо, все мы жопы. Ай! — Последние четверть дюйма самокрутки обожгли ему нижнюю губу. — Все жопы, кроме Неда, мать его, Маддстоуна. Что обращает его, — довел Кейд до своего сведения, — в самую главную жопу из всех».
На лицах Пита и Хиллари застыло невыносимо самодовольное выражение, неизменно возникавшее после ночи любви. Порция пыталась как-то изменить атмосферу, перемещаясь по кухне с большими против обычного шумом и раздражением, хлопая дверцами шкафов с такой силой, что столовые приборы в них тренькали в ответ, точно гамелан. Неистовое тосканское солнце било в окно, освещая в середине кухни большой стол, за которым Пит отрезал от длинного батона ломти хлеба.
— Этим утром, — говорил он, — мы полакомимся «проскиутто» [21] и моццареллой из молока буйволицы. Имеется также вишневый джем и джем абрикосовый, а Хиллс сварит нам кофе.
— С тех пор как мы здесь, мы только этим каждое утро и лакомимся, — сказала, присаживаясь со стаканом апельсинового сока в руке, Порция.
— Знаю. Разве это не замечательно? Мы с Хиллс поднялись сегодня пораньше, сходили в деревню за свежим хлебом. Ты только понюхай. Давай. Понюхай.
— Пит! — Порция оттолкнула протянутый ей батон.
— Кто-то тут встал сегодня не с той ноги…
Порция взглянула на отца. Расстегнутая цветастая рубашка, браслет из слоновьего волоса, деревянные сандалии и, с содроганием отметила она, тесные бордовые плавки, подчеркивающие каждую выпуклость и каждый изгиб его гениталий.
— Ради бога… — начала было она, но замолкла при шаркающем появлении двоюродного брата.
— Ага! — весело произнес Пит. — Оно проснулось. Оно проснулось и нуждается в кормежке.
— О, хай! — воскликнула Хиллари, которая обзавелась странной привычкой слегка американизировать свою речь, когда обращалась к Гордону. Это тоже выводило Порцию из себя.