Мальчик стал есть медленнее.
— Пусть вымоется поначалу. И собаку надо вымыть, если в руки дастся.
— Я гляжу, он у тебя говорить не мастер.
— Ты один за всех управляешься, Жора. Зови его мальчиком или пацаном. Пока. Авось когда-нибудь скажет, что и как. А собаку можно никак не звать…
— Рикки, — с набитым ртом сказал мальчик. — Рикки.
— Рикки, так Рикки. Рики-Тикки-Тави… не похож, однако.
— Какая тебе разница? Пацану хочется быть принцем инкогнито, пусть так и будет. Ну, плеснём на донышко по чуть-чуть?
— Опять с похмелья ныть будешь, что кишки болят.
— Да ладно тебе! Тут сортиров на двести человек на два года заготовлено — целых четыре штуки по шесть очков каждый.
— Лазарет забыл… нет, это уже я что-то перепутал… точно, четыре!
— Слушай, а это как-то обосновано? Есть какие-то нормативы?
— Есть, конечно.
— Прикинь, душевые, столовая, мастерская, архивы… сортиры те же — всё предусмотрено, всё по ГОСТам… а резиновых баб нету! Из расчёта на год — по четыре бабы с разными физиономиями… а тебе, как директору — пять.
— Тогда и конституция ихняя должна быть учтена: костлявая, толстая, спортивная, то есть, жилистая такая, из вакуумных жгутов скрученная, и нормальненькая.
— Мне тоже пять, между прочим! И чтобы все нормальненькие. Тощеньких ты Громову отдай. И одну персональную — из брезента.
Оба захихикали. Инвалид в кресле почесал голову сквозь ткань чёрного платка, завязанного на затылке.
— Вообще-то надо было предусмотреть их стирку и стерилизацию. Ну, да! Четыре типажа в год, плюс каждому — персональная банка с вазелином! В целях гигиены.
— Жорка, там и женщины были, между прочим. Это же не мужской монастырь.
— Бабы власть предержащие, должны иметь в аду особый уголок! Поэтому никаких им резиновых мужиков…. за грехи их тяжкие. Вазелин и бухта резинового шланга. Пусть отрезают, кому сколько надо!
— А как же гомики?
— Тощеньких и жилистых у Громова отберём — и отдадим! Вместе со шлангом!
Оба покатывались от смеха. Старик Серёга кудахтал и кашлял, вытирая слёзы, а деда Жора самодовольно закидывал голову и гоготал, пока у него с лысой башки не свалилась косынка. Мальчик увидел блестящие фиолетовые шрамы на шишковатом черепе. Не то ожоги, не то рубцы — всё сразу. Напоминало глобус бабки Кристины.
Ох, напьются они…
Правда, на обычных пьяных они не походили. Те — что пьяные, что трезвые… и так и сяк — зверьё.
Сергей Иосифович разгладил очередной лист бумаги. Записки он начал недавно и считал, что получалось криво. Впрочем, читать эти бумаги всё равно было некому, кроме старика Жорки. Если только, конечно, они не посрамят дьявола и не развернут всю эту планету в нормальное положение. Фигурально выражаясь, конечно. А точнее, говоря любимыми присказками Жорки.
Остриженный лесенкой, вкривь и вкось Принц Инкогнито спал в обнимку с собакой, вымытой и вычесанной. Пёс поначалу брыкался и даже пытался рычать, но Жорка пообещал пустить его на стельки, и бедное животное покорилось судьбе. Блохи, наверное, всё-таки остались, но Жорка грозился состряпать какой-то адский состав, чтобы покончить с этими собачьими пассажирами. Забавно, люди, когда-то планировавшие жить в этом подземелье долгие годы, наверное, совсем забыли про блох. А ведь наверняка они потащили бы с собой в этот ковчег разную живность! И медицинский блок здесь очень даже приличный, а вот противоблошиного шампуня они втроём так и не нашли.
Блохи-то ладно… а вот зачем он притащил с собой мальчишку? Скорее всего, поддался этому порыву только потому, что от двенадцатилетнего пацана можно было дождаться толка. Будь Принц Инкогнито на вид старше, Сергей Иосифович просто оставил бы ему консервы, спички, воду… и прогнал бы прочь. Конечно, будь бы он помладше… да только Сергей Иосифович сильно подозревал, что племя младое в возрасте от года до десяти — очень редкое явление в столице нашей родины.
Вдруг захотелось перечитать уже написанное. Кряхтя, Солодов улёгся так, чтобы меньше гудели ноги. Он пристроил лампу, чтобы не слепило глаза, и начал разбирать собственные каракули. Иногда казалось, что эти разрозненные и не пронумерованные листы писались разными людьми. Иногда более или менее аккуратный почерк, шариковая ручка, тщательно выписанные абзацы. Но чаще — карандаш, кривые каракули, вставки на полях. Видно было, что перечитывая, Сергей Иосифович нет-нет да и вставлял какие-то фразы, забегая мыслями вперёд, иногда повторяясь, а иногда и забывая о том, с чего начинал ту или иную страницу. Одно только название, написанное большими печатными буквами, ни разу не подвергалось правке: