Медсёстры говорили, что дяденька, вечерами томившийся со скуки в своих хоромах, несколько раз просил подселить к нему хоть кого-нибудь «более или менее приличного». И каждый раз заведующий отделением ссылался на жёсткие правила и инструкции. «И вообще, вы же знаете, что такие вещи решаю не я!»
Бедный Роальд Владимирович, — так претенциозно родители назвали когда-то беднягу, — донимал медсестёр и нянечек придирками, а потом, в приступе раскаяния, одаривал их шоколадными конфетами, сигаретами «Marlboro», «Русская тройка» и «Золотое руно». Словом, дяденька демонстрировал все симптомы богатого лежачего больного, вынужденного пребывать в одиночестве. Под Новый год он презентовал красавице Наташе, у которой была самая лёгкая рука на внутривенные инъекции, бутылку настоящего французского коньяка «Наполеон», который мы и распили под бой курантов, — распили в дополнение ко всему тому, что контрабандой натащили нам друзья и родственники. Самого Симакова днём 31-го декабря со всеми предосторожностями увезли домой, приставив к нему на два дня зеленоглазую кнопку Леночку в качестве индивидуального медицинского поста.
Если я скажу вам, что накануне по телевизору впервые показывали новый художественный фильм «Ирония судьбы, или с лёгким паром!», то вы без труда вычислите год. Если это вас, конечно, интересует.
— Молодой человек! — окликнул он меня похмельным днём третьего января, аккурат перед тихим часом. — Загляните ко мне на минутку! Не волнуйтесь, вас пропустят.
Серенькая личность окинула меня равнодушным взглядом и продолжила читать старенький журнал «Крокодил», жуя булочку. Я простучал костылями по тамбуру, а затем и по короткому коридорчику проник в загадочную палату, минуя две двери в душевую и туалет. Симаков жестом предложил мне присесть на стульчик для посетителей. Я стеснительно присел, вытянув правую ногу в гипсовом лангете. Прыгать приходилось на левой ноге, голень которой к тому времени уже срослась. Роальд Владимирович без улыбки смотрел на то, как я пристраиваю костыли так, чтобы они не падали.
Есть такое выражение «угнездиться». Процесс, знакомый любому, кто пережил травмы — пристроить своё тело так, чтобы было удобно и по возможности выглядеть при этом достойно. Никому не хочется сохранять шаткое равновесие на стуле, раскорячившись жалким образом боком и судорожно вцепившись в спинку. Такое вот печальное искусство, каковым поневоле овладеваешь в определённый период жизни. Когда ты молод и здоров, тебе это кажется даже забавным. Помню, в театре молодой актёр со звучной фамилией Ветрогон талантливо играл подагрических стариков и ветхих отставных майоров в классических пьесах. Как-то раз он умудрился заработать радикулит, проведя неделю сплава по одной из алтайских речушек. Не скажу, что талант его вырос, но отныне в его игре появились новые, свежие нотки.
Итак, пока я устраивался, Роальд Владимирович буркнул в одну из телефонных трубок: «Меня нет в течение часа» и положил её на рычаги. Градус почтения к нему у меня резко возрос. Выходило, что где-то несла свою вахту секретарша Роальда. Воображение мгновенно нарисовало его приёмную, обшитую, естественно, темными лакированными панелями. За широким столом у селектора дежурила, возможно, и не секретарша, а молодцеватый молодой человек с лейтенантской выправкой. Над его столом наверняка висит не банальный портрет Ленина, а какая-нибудь цветная панорама Байконура с ракетой на стартовой площадке, а то и в момент запуска. Было в Роальде что-то от обветренного генерала, всю жизнь мотающегося по секретным полигонам, любящего после удачных испытаний выпить коньяку в бункере с генералами. Такие люди часто между собой зовут друг друга по именам и прозвищам… а в Кремле, получая награды, сдержанно отвечают: «Служу Советскому союзу!» — и могут запросто сказать жене, что, мол, при Хрущёве в такие моменты было не в пример демократичнее, зато «сейчас, при Лёне» праздничный стол сервируют намного пышнее.