Многим показалось, что в зале душновато.
В духоте мир съёживается.
Конечно, можно предположить, что пятидесятилетнему мужчине предпочтительнее жить в мире, наполненном свежим утренним воздухом, а не торжественными и ласковыми словами.
Предпочтительнее и то и другое.
Это, как категории человеческого сознания: рассудок и чувственность, они фактически, часто бывают весьма спутанными и капризными в своих взаимоотношениях, и во многом пересекающимися. Поэтому довольно скоро наступил момент, когда солидные люди, обременённые важными делами, а следом и те, которые не первые, но тоже с амбициями, со своей заботой и маетой, стали покидать славное собрание.
Не в обиду было им сказано, но и не в оправдание остающимся, что самые интересные разговоры начинаются после пятой и шестой, и что самые живописные полотна можно разглядеть лишь на дне пустой бутылки. Однако первые и вторые усмехались, прощались, сочувственно, многие с поцелуями, и их уход не менял атмосферы застолья.
Может быть, из-за невозможности другого сюжета, или, отчасти, из-за настроения прочно сидевшего за столом юбиляра, его друзей и собратьев по искусству… и ещё того, что спиртного, и закусок на столе красовалось, более чем достаточно… Потому что атмосфера дружеского застолья уже некоторых подхватила и ещё нерешительно понесла в свободное плаванье, в личные и откровенные разговоры, сулящие, возможно, признания или скандалы.
Выпив, несколько рюмок водки, и слегка закусив, Василий Сиверин вышел на улицу, чтобы выкурить сигарету, и в одиночестве поразмышлять на тему: вернуться и напиться, или уже не возвращаться.
Он так и не закурил — ах, этот свежий вечерний воздух после духоты помещения! Он с новым удовольствием вдохнул осенний воздух и неожиданно разволновался от интонации его аромата.
Запах ошеломил: как идеальное и чистое явление из прошлого, из такого давнишнего, для этого вечера… Так, когда-то, пахли волосы и слёзы, одной женщины. В каком-то далёком зимнем времени… и в своём обещании новой печали, и в ещё не выпавшей и ничем не тронутой снежности, этот запах показался Сиверину более реальным, чем сегодняшний вечер, чем другая женщина, которая сейчас одна стояла на краю тротуара в тени молодой липы.
Запах из прошлого. Женщина. Деревце.
Деревце было одиноко и великолепно. Его осенние, трепетные, галлюцинирующие листья безнадёжно сгорали в косых лучах вечернего солнца зелёными и золотыми огонёчками. И ещё показалось Сиверину, что в этой последней игре листьев с солнечными лучами был один из тех безапелляционных моментов божественной откровенности, даже какого-то отчаянного проклятия смерти и миру, его безумным молекулам и атомам, формализму и эфемерности одновременно, что даже одинокая женщина и вечер обозначились теперь, как совершенно неотвратимые жертвы.
Но — что же произошло?
И вряд ли оно произошло, из-за какого-то там разукрашенного осенью деревца, уже обречённого испытать новый и страшный сон лютой сибирской зимы.
Собственно говоря, ничего.
Собственно говоря, умозрительно, всё вышло бы так, что это вечернее солнце, деревце, женщина и Сиверин показались бы, перед кем-то посторонним, беззащитными… поскольку это произошло бы вследствие какой-то данной вскользь интерпретации, какого-то обидного шепота, убийственного подстрочного примечания, которое было бы, вероятно — как пуля, произведением жестокости, продуктом острого, пробивающего тебя навылет, неумолимого сознания.
Но, навязчивей всякой эротической откровенности, нестерпимее боли… неистребимо ещё для людей, во всех веках и баталиях — отчётливое переживание мистического опыта смерти, которое так неизменно вызывает в нас закат или восход солнца.
Сиверин оглянулся на солнце и решительно подошёл к женщине:
— Вы, демонстративно и очаровательно смотритесь сейчас, в этом закатном свете… так, что не подойти и не рассказать вам об этом — было бы, по меньшей мере, подлостью. Лет через сто я бы всё равно вспомнил об этом своём преступлении… поэтому говорю вам…
Она улыбнулась, но взглянула почему-то отчуждённо.
— Простите, что упустил случай познакомиться с вами легально.
Женщина ещё раз, уже с интересом и с некоторым любопытством, но опять же, быстро и остро, стрельнула на Сиверина взглядом из-под ресниц.
— Быть представленным, когда полчаса назад, вы стояли и беседовали с Колмогоровым возле картины «Смерть и симметрия любви».