— Денежки… они так легко улетучиваются, — вздохнула Таня.
— Когда Леониду потом всё-таки объяснили, что в тот вечер никакой его жены в квартире не было, потому что Валентина ушла к тебе обмывать отпуск, то он окончательно спятил.
— Ну, вот! Я же говорила! Этому Лёне, с его паранойей, давно уже пора было лежать в психбольнице, а не служить во вневедомственной охране. Он, меня, даже от собственной жены, отличить не смог!
— Да вас, сам царь Соломон не отличит друг от друга: Валентина точно такая же прожженная авантюристка, как и ты. Именно поэтому, у тебя сегодня нет причины перекладывать свою вину на Леонида.
— Я-то, вообще, здесь причём? Я-то, в чём виновата, если, иногда, бандиты убивают милиционеров, вместо обычных людей?
— Нет, Таня. Эту странную мысль, что ты ни при чём, подсказывает тебе твоя женская логика. Твоя интуиция, видимо содержит в себе унылую убеждённость, что все мужчины параноики или идиоты, что мужчина, как таковой, вообще бессилен по отношению к миру, потому что он только сила, а не рассудок или чувственность. Поэтому, они, у тебя выпрыгивают из окон и стреляют, куда попало из своего табельного оружия. Однако весь высший духовный смысл всегда содержится именно в мужчине, даже в части его… не важно, что в какой-то момент той частью высшего духовного смысла — была задница, которая защитила тебя от Лёнькиной пули… Господи! Зачем я всё это говорю! Зачем я весь этот разговор с тобой затеял? Ведь я и сам не знаю, чего хочу от тебя.
— Зато знаю я. Хочешь, я признаюсь тебе в любви?
— Я не поверю.
— Тогда я с радостью спущу с цепи свою отвратительную зрелость, в погоню за твоей правильной и фальшивой невиновностью… я сделаю это в силу того же дьявольского закона, который правит в дикой охоте короля Ада! Ты сойдёшь с ума от страха, от любви, жалости, ревности, боли! Смотри мне в газа… Смотри и отвечай.
Сиверин смотрел и молчал. Он молчал и смотрел на Таню. Эта женщина, которая реализовалась в нём ничем иным, как бесконечным обманом, приручением к себе, обольщением, гибким, мягким, бесстыдным наваждением. С любым бы она посмела вываляться в грехе… Даже сейчас, когда она сидит рядом на лавочке: ответственная, взволнованная разговором, посвечивая собой, своими летними туфельками, юбочкой, блузочкой, часиками на нежной руке… она отравляет себя и весь воздух вокруг каким-то бесстыдным и сладким возбуждением. Может сейчас, вид её и внушает мысль о пристойности, благородстве, достоинстве, учтивости, прелести, приятности и разборчивости. Но, она, словно гончая, словно страшный призрак в душе, неумолимо настигает и предъявляет все возможные утончения искусства нравиться, сначала по очереди, потом все вместе.
А почему нельзя ей поверить? Почему нельзя умереть от любви к ней? Пусть даже к такой. Именно к такой. Ведь её и тебя всегда тяготило одиночество, когда вы жили, действовали, были молоды и безумны. Разве сейчас, в этих огромных просторах великолепной сибирской осени уже растворилось всё твоё тайное желание и жажда — разве ты не чувствуешь сердцем, не ощущаешь как необходимость, снова, опять, очарование, фатальность, жестокость и безграничные посулы этой женщины?
— Скажи — да. И ты ни о чём не будешь знать, кроме бурных восторгов и бесконечного счастья, которых ты, мой любимый, будешь всегда добиваться благодаря своей смелости и таланту.
— Нет.
— Не бойся. Даже среди вурдалаков и вампиров, инкубов и суккубов, ты будешь единственный, кто познает меня, и напишет новый манифест единой общечеловеческой морали, потому что мои ощущения и видения будут прямо перетекать из моего мозга — в твой.
— Нет.
— Ты познаешь самые смертельные и пронзительные из всех наслаждений. Ты закрутишь в спираль самые старые, забытые и неисполненные мечтания… и, затем, раздуешь во мне и в себе новую гармонию страданий, радостей, надежд и всех космических полётов духа, то самое, золотое начало бесконечно благодатной и счастливой жизни, которая когда-либо, ещё, выпадет на долю мужчины.
— ….
— Хочешь, я признаюсь тебе в любви?
Глава двенадцатая
Крокус закашлялся и вырвал свою руку из руки Камня.
— Ты!
— Брось! Всякие объяснения между нами могли бы иметь смысл только в связи с каким-то пределом, концом. Вообще, непонятно: грустно — что? Умирать, или жить?
— А, если я сюда не прилечу.
— Никуда ты не денешься. Прилетишь и займёшь моё место на Станции. Строго говоря, это место я воспринимаю не как изгнание — как раз наоборот, как единственный в солнечной системе предпочитаемый и устраивающий меня пункт, который можно сравнить с местом, куда охотник всегда возвращается, чтобы продолжить охоту. В отношении того, что я намерен отнять у «Серебряной тени», к космосу в целом и потом в отношении ко всему моему «я» в мире, это место может оказаться препятствием или трамплином.