Затемнение
Пустая комната. Входит Путин.
— Ау! Есть здесь кто? Ау!
Контрольные вопросы. Кого всю жизнь слушала бабушка? Умных или не очень?
Да и во всемирном масштабе — если приглядеться — умников не так много.
— Гитлер был просто дурак, — говорил Маркофьев. — Ему надо было в союзе со Сталиным напасть на Англию. И я бы посмотрел тогда, что стало бы с Британскими островами. А он недотюхал…
Маркофьеву нельзя было отказать в экстравагантной парадоксальности. Он считал:
— Если бы Сталин был жив сегодня, то носил бы не китель, а галстук-бабочку. Потому что и тогда и теперь он был впереди планеты всей.
Постепенно мы продвигались от давних — к более близким (во времени) примерам.
— Разве умный был Хрущев? Если подарил Крым Украине! — всплескивал руками Маркофьев. — А Екатерина, хоть ее и называли Великой, разве была умна? Продала Аляску Штатам! А Горбачев, позволивший прибалтам отсоединиться! Ну а про Ленина с Финляндией вообще не говорю! Такой кусман упустить…
На творческом вечере Худолейского мы, кстати, встретили Михаила Сергеевича. К нему подходили запросто и Рабинович-Пушкиндт, и Обоссарт, и Костариканский, брали за пуговицу, похлопывали по плечу. Напоминали:
— А помните, как мы с вами, Горби, отвоевывали гласность…
Бывший президент не возражал, соглашался.
Маркофьев негодовал:
— Почему он так себя ставит? Почему позволяет им? Кто они и кто он? Он был генеральный секретарь гигантской империи, они приблизиться к нему не смели… А сейчас…
— Хотел бы дожить до времен, когда история все расставит по местам, — сказал я. — Когда труд, вклад и значение каждого будут оценены по достоинству. Энциклопедии и ученые воздадут должное и подвижникам, и самозванцам…
— Никогда… — в унисон мне отозвался Маркофьев. — Такого времени не наступит никогда. Потому что историю еще не единожды перепишут под разными предлогами и разными перьями, ракурс взгляда миллион раз переменится, все запутается окончательно и нельзя будет отличить белого от черного и выяснить, кто есть кто и кто был кто…
— Справедливости, не существует, — не уставал напоминать он. — О какой справедливости может идти речь, если едешь за рулем или идешь по переходу-"зебре", соблюдая все правила, и становишься жертвой наезда? Да, нарушитель тот, кто на тебя налетел, но ты здесь при чем? Ты все делал правильно… — Он молчал. — Однако, если миг справедливость вдруг наступает… То как ее, эту справедливость, в этот миг величать? Порхает, легко живет, обманывая всех, ловкий человек… Приятно за ним наблюдать… Но напяливают траурные мантии судьи… И зачитывает обвинение прокурор. Веселый комарик прихлопнут железной пятой закона… Иначе как "мрачным торжеством справедливости" эту ситуацию не окрестишь!
Контрольный вопрос. Нужно вам такое торжество справедливости? То есть скуки и унылого следования раз и навсегда утвержденному графику?
Маркофьев прибавлял:
— Надо ввести закон: сидящий за рулем не только имеет право, но обязан сбить пешехода, вылезшего с тротуара на мостовую, или того, кто стремится перебежать улицу на красный свет. Какое идеальное соблюдение норм дорожного движения тогда воцарится!
И еще он говорил, глядя на Горбачева и панибратствующую с бывшим президентом шоблу эстрадных исполнителей и сатириков-хохмачей:
— Печальный урок. Нельзя становиться слабым. Нельзя уступать власть. Тотчас со всех сторон слетается падкое на падаль воронье…
Он говорил:
— Что получается, когда правитель уступает хотя бы крупицу своих полномочий?
Александр-Освободитель уступил — в него бросили бомбу.
Николай- Последний отрекся от престола — его шлепнули в Ипатьевском особняке.
Ульянов-Ленин попятился от диктатуры к НЭПу — его разбил паралич.
А Джугашвили-Сталин закрутил гайки до предела — его вспоминают добром по сей день.
Маркофьев наставлял:
НИКОГДА, НИ ПРИ КАКИХ УСЛОВИЯХ НЕ ПОЗВОЛЯЙ СДЕЛАТЬ СЕБЯ ЗЕЛЕНЫМ или ПЕРЕСПЕЛЫМ СТРУЧКОМ БАНАНА, КОТОРЫЙ СПОСОБЕН СОРВАТЬ И СЪЕСТЬ ЛЮБОЙ ПАВИАН!
Затем, повеселев, он просветленно улыбнулся:
— Впрочем… Ты подал хорошую мысль… Нельзя полагаться на случай. Надо заботиться о потомках заранее. Пожалуй, дам команду подготовить обо мне и моей деятельности солидный том. — Он ласково смотрел на меня. — Не возьмешься за его создание? О лучшем авторе я мечтать не могу…