Ну и, конечно, глядя на эту жизнь, которую невозможно было изменить, переиначить, невольно думалось о Потопе. О всемирном потопе, который бы смыл скверну и оставил, может, лишь нескольких праведников, а, может, и их бы не оставил, позволив жизни на планете начаться сызнова…
Разговоры о грядущем потопе, который якобы скоро последует, уже не воспринимаются как досужие фантазии паникеров. И не в глобальном потеплении и таянии льдов на полюсе дело, а в том, что реальная ситуация очень живо напоминает ту, при которой Ной начал сооружать свой ковчег. Как по производил отбор пассажиров, кого из животных решил спасти, а кого обрек на гибель? Сама жизнь подсказала: к моменту потопа как раз и останутся недоистребленными — два тигра, две панды, два лемура…
Про себя же Маркофьев говорил:
— Что поделаешь, если родился слоном. И уже не могу измениться, уменьшиться в размерах, съежиться. Вынужден, просто вынужден с высоты своего масштаба наблюдать мелкую суетню грызунов, схватки гиен и грифов из-за пуска падали, оставаясь при этом гигантом, не защищенной и легкой, в сущности, добычей…
Я смотрел на него — такого противоречивого и в то же время последовательного, такого ветреного и в то же время основательного, такого не ошибающегося и в то же время творившего бессчетное количество глупостей (которые все до единой шли ему во благо) — смотрел и не мог налюбоваться…
Я смотрел на своего друга и восхищался им. В роскошном кашемировом пальто, в дорогой шляпе — он был сама респектабельность, сама широта. Уж он-то не экономил ни на чем. Я это знал. Его модный костюм, яркий галстук и крокодиловые туфли излучали сияние богатства.
Да, был грубоват. Хамоват. Любил приврать. Но разве остальные не грешили тем же — только в худшей, завуалированной форме? Да, красовался и любовался собой. Менял наряды и женщин. (А кто этим не занимается?) Зато оставался естественным. Не притворялся. Не выкаблучивался и не выкобенивался. Окружающие подобострастно сгибались перед ним. Странная, несвойственная мне прежде мысль пронзала меня: разве лучше бы было, если бы он выглядел жалко, остался на всю жизнь пустым фанфароном, превратился бы в неудачника — пресмыкающегося, суетящегося, угождающего всем и от всех зависящего, приседающего перед негодяями в ожидании подачки? Какими глазами тогда все смотрели бы на него? Какими глазами смотрел бы на него я? Может быть, стеснялся бы его, сторонился, не знал, как от него, скверно одетого, плохо подстриженного, льстиво-жалкого — поскорее отделаться? А он лез бы со своей навязчивой дружбой, воспоминаниями о славных студенческих временах, не к месту встревал бы с этой не нужной никому ностальгией, приезжал бы поздравлять с днями рождения и другими праздниками, привозил бы дешевенькие подарки, мелко льстил и в тостах пытался бы всячески подчеркнуть близость наших отношений, хотя и сам бы знал, что это не так…
Нынешний Маркофьев выглядел значительно предпочтительнее: сам сыпал подарками, сам всех привечал и угощал. Решал судьбы. Выстраивал многоходовые комбинации, где каждой пешке была отведена уважаемая роль. От него зависели. А на меня смотрели снизу вверх — как на его соратника и сподвижника. Друга сильного человека. Да, и мне перепадала толика его славы, блеска, могущества. Я, будем прямо говорить, питался от его щедрот. Грелся в лучах его величия. Разве плохо мне было?
От всего сердца я готов был заявить: именно такой президент нам нужен.
Он ведь в душе был поэт… Романтик… Мечтатель…
В школьные годы написал в своей тетрадке (велено было на уроке русского языка придумать предложение со словом "полнеба"):
Я полнеба пролетел
На буханке хлеба!
Учительница поставила ему "двойку", поскольку именно в слове "полнеба" он сделал три ошибки. И приписала: "Как нескладно!"
Маркофьев же вновь ответил поэтически:
Зато высоко и прохладно!
А в юные годы он сочинил строки, которые ходили по институту в рукописи, передавались из уст в уста, читались на поэтических вечерах:
Я людям никогда не делал больно.
Лишь девушке одной. И та довольна!
Сколько таких девушек, которые оставались довольны, перебывало у него впоследствии!