По списку понятно – это иная страна, только номинально обозначенная как Россия. Всему здесь положен иной предел, иное качество и количество. Здесь свой дизайн, своя ясность, простота, честность, размер и свое время. Но и здесь живут – тоже. И тут можно жить. Это была Россия, может быть, более подлинная, узнаваемая, с забытыми запахами подъездов, старых бараков, советских столовок и общаг, Россия без обмана, похожая на ее раннее детство в закрытом военном гарнизоне, куда привезли ее из роддома в кабине грузовой машины.
Рядом с шофером – отец, летчик, тогда капитан, он держал маленькую Танечку и просил ехать аккуратнее и не матерился, как обычно, а по-граждански говорил солдатику-водиле: «Пожалуйста, потише, потише, не гони ты так!» Солдатик не понимал, отчего это вдруг у капитана Сольца дар речи пропал – не понимал диалектики, что при девочке, пусть ничего не понимающей крохе, не мог он ругаться, а в части, на аэродроме, отборным матом отрицал свое еврейское происхождение. И вот теперь гарнизонный запах всплыл здесь, в камере, и вернул Татьяну Ульянову, в девичестве Сольц, к самому началу, истоку самой себя. Она каким-то забытым чувством поняла: я это уже знаю, я тут была, я тут родилась, и поэтому ничего страшного нет. Всего-то, та Россия была с настоящим солнечным светом, а тут – в железной решетке под потолком тусклая лампа, вот и вся разница.
– Садись, – с верхнего яруса сжалилась над Татьяной женщина приблизительно ее лет. – Шконка освободится к трем ночи – ляжешь, а пока сиди тут.
Татьяна прошла, села на длинную, отполированную женскими телами скамью и несколько минут, текущих уже совершенно иначе, небыстро-немедленно, а по-тюремному, своим ходом, ждала расспросов, но их не последовало. Просидев так некоторое время, она стала прислушиваться к тихому, но волнующему женскому разговору «про это».
– У нас девчонка одна замуж вышла в зоне, ну, косяк! Точно, сплошной. Привезли ей все для свадьбы с воли, она переодевается, а мы сидим, значит, у отряда, кофеек пьем, курим. И росписи ждем, свидетели как бы, бля. Ее в зону должны были за вещами выпустить перед самой свиданкой. Она, значит, выходит, картина уссаться: открывается дверь – вся такая красотища: платье белое до пят, сборки-разборки, фата, каблуки… Мы ж такого годами не видели. Идет, аж с другого конца зоны светится. У нас от дверей, через КПП, через всю зону прямая дорога, ей бляди на пенсии из своей конуры кричат, свистят, как будто я не знаю что, на футболе «Зенит» со «Спартаком», а наш барак в точку – в конце, последний. Идет, блин, Светка, в образе, блин, вся. Она – Светка, по 107-й, кажись, сидела. Идет, вдруг хуякс, плечи вниз, ноги враскорячку, туфли в сторону, еле на ногах удержалась, но не грохнулась. Взяла эти на фиг каблуки в руки и бегом марш до отряда за сумкой. Мы ржем, привыкли же все в кроссах ходить, какие каблуки! Смешно так было. Мы все там пообоссались. Обратно – платьем улицу подметает и в тапках. Девчонки сунули – такой день! И после росписи – на длительную свиданку, четыре дня целых.