Формы поведения нередко "выдвигаются" на авансцену произведения, а порой предстают как источник серьезных конфликтов. Так, в шекспировском "Короле Лире" молчаливость Корделии, "отсутствие умильности во, взоре и льстивости в устах" на фоне красноречивых декламаций Гонерильи и Реганы о безграничной любви к отцу приводят в ярость старого Лира, что и послужило завязкой трагедии. В комедии Ж.Б. Мольера "Тартюф, или Обманщик" герой, принимающий "благочестивый вид" и разводящий "цветистые рацеи", грубо обманывает доверчивых Оргона и его мать; в основе сюжета мольеровской комедии "Мещанин во дворянстве" -претензия невежественного Журдена во что бы то ни стало овладеть искусством светского обхождения.
Литература неизменно запечатлевает культурно-историческую специфику форм поведения. На ранних этапах словесности, а также в литературах средневековья воссоздавалось преимущественно предначертанное обычаем ритуальное поведение. Оно, как отмечает Д.С. Лихачев, говоря о древнерусской литературе, отвечало определенному этикету: в текстах преломлялись представления о том, "как должно было вести себя действующее лицо сообразно своему положению" - в соответствии с традиционной нормой. Обратившись к "Чтению о житии и о погублении <...> Бориса и Глеба", ученый показывает что герои ведут себя как "издавна наученные" и "благовоспитанные"2.
Нечто аналогичное -в эпосе древности, сказках, рыцарских романах. Даже та область человеческого бытия, которую мы ныне именуем частной жизнью, представала как ритуализованная и на театральный лад эффектная. Вот с какими словами обращается в "Илиаде" Гекуба к своему сыну Гектору, ненадолго покинувшему поля сражений и пришедшему в родной дом:
Что ты, о сын мой, приходишь, оставив свирепую битву?
Верно, жестоко теснят ненавистные мужи ахейцы,
Ратуя близко стены? И тебя устремило к нам сердце:
Хочешь ты, с замка троянского, руки воздеть к Олимпийцу?
Но помедли, мой Гектор, вина я вынесу чашу
Зевсу отцу возлиять и другим божествам вековечным.
После и сам ты, когда пожелаешь испить, укрепишься;
Мужу, трудом истомленному, силы вино обновляет;
Ты же, мой сын, истомился, за граждан своих подвизаясь.
(187)
И Гектор отвечает еще более пространно, говорит, почему он не дерзнет возлиять Зевсу вино "неомытой рукою".
Напомним также один из эпизодов гомеровской "Одиссеи". Ослепивший Полифема Одиссей, рискуя жизнью, обращается к разгневанному циклопу с гордой, на театральный лад эффектной речью, называет ему свое имя и рассказывает о своей судьбе.
В агиографической литературе средневековья, напротив, воссоздавалось поведение внешне "безвидное". В "Житии преподобного Феодосия Печерского" рассказывается, как святой в детстве, несмотря на материнские запреты и даже побои, "сторонился сверстников, носил ветхую одежду, работал в поле вместе со смердами". Землепашец ("Житие преподобного и богоносного отца нашего, игумена Сергия, чудотворца"), приехавший увидеть "святого мужа Сергия", не узнал его в нищем работнике: "На том, кого вы указали, ничего не вижу - ни чести, ни величия, ни славы, ни одежд красивых дорогих <...> ни слуг поспешных <...> но все рваное, все нищее, все сиротское". Святые (как и авторы агиографических текстов о них) опираются на евангельский образ Христа, а также на апостольские послания и святоотеческую литературу. "Частный вопрос "худых риз", -справедливо замечает В.Н. Топоров, -важный знак некоей целостной позиции и соответствующего ей жизненного поведения <...> эта позиция по сути своей аскетическая <...> выбирая ее, он (св. Феодосии Печерский. - С.М.) постоянно имел перед своим духовным взором живой образ уничижения Христа"1.
Совсем иные поведенческие ориентации и формы доминируют в низких жанрах древности и средневековья. В комедиях, фарсах, новеллах царит атмосфера вольных шуток и игр, перебранок и драк, абсолютной раскованности слова и жеста, которые, как показал М.М. Бахтин в книге о Ф. Рабле, вместе с тем сохраняют некоторую ритуальную обязательность, присущую традиционным массовым празднествам (карнавалам). Вот небольшая (и наиболее "пристойная") часть перечня "карнавальных повадок" Гаргантюа в детстве: "Вечно валялся в грязи, пачкал нос, мазал лицо", "утирал рукавом нос, сморкался в суп", "кусался, когда смеялся, смеялся, когда кусался, частенько плевал в колодец", "сам себя щекотал под мышками". К подобным мотивам повестей Рабле тянутся нити от Аристофана, комедии которого явили "образец всенародного, освобождающего, блестящего, буйного и жизнетворного смеха"2.
Новое время ознаменовалось интенсивным обогащением форм (188) поведения как в общекультурной реальности, так и в литературных произведениях. Усилилось внимание к "внешнему человеку": "Возрос интерес к эстетической стороне поступка вне его нравственной оценки, ибо критерий нравственности стал разнообразнее с тех пор, как индивидуализм расшатал исключительность старого этического кодекса", - отмечал А. Н. Веселовский, рассматривая "Декамерон" Дж. Боккаччо"3. Наступило время интенсивного обновления, свободного выбора и самостоятельного созидания форм поведения. Это имело место и в пору Возрождения, когда был выработан этикет свободного умственного собеседования4, и в эпоху классицизма, выдвинувшего на авансцену поведение моралиста-резонера, поборника и проповедника гражданских добродетелей.
Время радикального обновления форм поведения в русском обществе - XVIII век, прошедший под знаком реформ Петра I, секуляризации общества и поспешной европеизации страны с ее достижениями и издержками5. Знаменательна характеристика В.О. Ключевским положительных героев комедии Д.И. Фонвизина "Недоросль": "Они явились ходячими, но еще безжизненными схемами морали, которую они надевали на себя, как маску. Нужны были время, усилия и опыт, чтобы пробудить жизнь в этих пока мертвенных культурных препаратах, чтобы эта моралистическая маска успела врасти в их тусклые лица и стать их живой нравственной физиономией"1.
Своеобразные поведенческие формы выработались в русле сентиментализма, как западноевропейского, так и русского. Провозглашение верности законам собственного сердца и "канон чувствительности" порождали меланхолические воздыхания и обильные слезы, которые нередко оборачивались экзальтацией и жеманством (над чем иронизировал А.С. Пушкин), а также позами вечной опечаленности (вспомним Жюли Карагину в "Войне и мире").
Как никогда ранее, активным стал свободный выбор человеком форм поведения в эпоху романтизма. Многие литературные герои ныне ориентируются на определенные поведенческие образцы, жизненные и литературные. Знаменательны слова о Татьяне Лариной, которая, думая об Онегине, воображала себя героиней прочитанных ею романов: "Кларисой, Юлией, Дельфиной". Вспомним пушкинского Германна (189) ("Пиковая дама") в позе Наполеона, Печорина с его байроническим кокетством (разговаривая с княжной Мери, герой лермонтовского романа то принимает "глубоко трогательный вид", то иронически шутит, то произносит эффектный монолог о своей готовности любить весь мир и о роковой непонятости людьми, о своих одиноких страданиях).
Сходные "поведенческие" мотивы прозвучали в романе Стендаля "Красное и черное". Чтобы завоевать высокое положение в обществе, Жюльен Сорель поначалу выступает как благочестивый юноша, а позже, воодушевленный примером Наполеона, принимает позу "покорителя женских сердец", "человека, привыкшего быть неотразимым в глазах женщин", и разыгрывает эту роль перед госпожой де Реналь. "У него такой вид, - скажет о нем одна из героинь романа, - точно он все обдумывает и ни шагу не .ступит, не рассчитав заранее". Автор замечает, что, позируя и рисуясь, Жюльен под влиянием окружающих и их советов "прилагал невероятные старания испортить все, что в нем было привлекательного".
В первой половине XIX в. появилось множество персонажей, подобных лермонтовскому Грушницкому. и гоголевскому Хлестакову, чей облик "строился" в соответствии с модными стереотипами. В подобных случаях, по словам Ю.М. Лотмана, "поведение не вытекает из органических потребностей личности и не составляет с ней неразрывного целого, а "выбирается", как роль или костюм, и как бы "надевается" на личность". Ученый отмечал: "Герои Байрона и Пушкина, Марлинского и Лермонтова порождали целую фалангу подражателей <...> которые перенимали жесты, мимику, манеры поведения литературных персонажей <...> В случае с романтизмом сама действительность спешила подражать литературе".