– Значит, вы считаете, что главное в искусстве, главная его задача – изображая картины счастья и несчастья, толкать людей на действия? – спросил Ржановский.
– Не столько толкать, сколько соблазнять, – сказал Костя. – Наука толкает. А искусство приманивает.
– Но тогда все сводится к элементарной информации о фактах счастья и несчастья, и непонятно, чем искусство отличается от хроники, от судебных протоколов и от сообщений о спортивных триумфах. В принципе, конечно. Это ведь тоже сообщения о счастье и несчастье. – Ржановский, нахмурившись, оглядел всех. – Я думаю, меня не заподозрят в том, что я сам не вижу разницы между произведениями искусства и информацией о счастье и несчастье!…
– Не заподозрят, – сказал Костя да Винчи. – Валяйте.
– Валяйте… – грустно сказал Ржановский. – А в чем разница, вы можете сформулировать? Вы, практики…
– Разница в таланте, – сказал Костя да Винчи.
– В таланте, – сказал Ржановский. – Кончились идеи, пошла констатация. Понятно… Теперь понятно. Талант – это способность создавать образы, а способность создавать образы – это талант. Ладно, пора и честь знать. Я у вас засиделся. И кстати, зачем их создавать? Почему не брать из жизни? Мало, что ли, фактов счастья и несчастья?
– Не в этом дело, – сказал Памфилий. – Факты! Факты одних трогают, других нет. Человек потерял состояние – факт? А вас это не трогает. У вас нет состояния, и вы не теряли денег. А поэзия в принципе стремится трогать всех. Разве только в фактах дело и только в трогательности? Вон король Лир – король? А он нас трогает. А герой производственной пьесы не трогает. Выходит, надо писать про королей? Чушь! А может быть, все дело в том, что у Лира больше несчастий, чем у производственника? Опять чушь. Можно придумать такую страшенную судьбу производственника, что несчастья Лира покажутся детскими. И даже не придумать, а взять из жизни. Будут они вас трогать? Даже больше, чем история Лира. Будет это произведение искусства равное трагедии «Король Лир»? Что-то не видно пока. Почему? Может, не хватает пустяка – Шекспира? Может быть, дело не в том, насколько велики несчастья или факты счастья, а в том, что поэзия трогает чем-то другим, опираясь на факты счастья и несчастья. И для нее факты счастья и несчастья – только средство общения, только общий для всех людей и известный им материал, на базе которого легче говорить о чем-то совсем другом?
– Ну-ну, – жадно сказал Ржановский. – Ну-ну…
– Иначе любой юрист мог бы стать Шекспиром. Слава богу, у него фактов несчастья полным-полно. Он только с ними и имеет дело.
– Валяйте! – сказал Ржановский. – Прошу прощения.
– Вон в музыке… Нет ни фактов счастья, ни фактов несчастья. А трогает нас музыка?
– До слез! – сказала Анюта.
– Недаром кто-то сказал: «Всякое искусство тяготеет к музыке».
Ржановский вдруг разозлился.
– Слышите, Гоша, мне надоел ваш ликбез! Если у вас есть идея – высказывайте. Какого черта?!. Прошу прощения… Никогда не можете ответить прямо.
– Вам уже становится интересно, – сказал Костя да Винчи.
– Помолчите вы, путаник, – сказал Ржановский. – Болтаете о творчестве, а сами потеряли проницательность, спорите с тупицами, с Митей спорите.
– А вдруг поэзия – это способ мышления будущего человечества? А лирика – это предчувствие такого будущего. Поэтому так часто она печальна, кстати… – сказал Памфилий.
– Дальше! – сказал Ржановский.
– Ух ты! – сказала Анюта.
– Или вы не верите в биологическую эволюцию? – спросил Памфилий. – И поэты тоскуют, сами не зная почему, и, когда поют, готовят этот качественный скачок, вызывают его! Не допускаете ли вы, что иногда происходит такое?
– Ух ты! – сказала Анюта. Ржановский повеселел.
– Молчи, мартышка, – сказал он Анюте. – Ну что ж… это известным образом будоражит воображение. Люблю завиральные идеи. Становится трюизмом говорить, что теория верная, если она достаточно безумная… Если принять эту версию, то поэзия – это способ глубинной раскачки организма для подготовки возможности мутационных изменении в его потомках. Я не могу исключить такой возможности.
Ржановский встал.
– Ну что ж, – сказал он. – Меня лично устраивает, что в этой концепции роль науки не понижается, а повышается. Но это дело будущего.
– А живопись – дело настоящего, – сказал Костя да Винчи. – Только с чем ее кушают, понятия не имею. Это я вам говорю как профессионал.
И тут он предложил Ржановскому коньяку и банан. Но Ржановский отказался. Ибо он был хозяином своих больших лет, и больших задач, и больших забот.
Я подошел к столу.
– Ну, начнем, – сказал Костя, разливая коньяк, – Ржановский велел тебе напиться.
– Не хочу, – сказал я. – К дьяволу!
– Катя не любит пьющих, – сказал Памфилий.
– Ага.
– Мы догадываемся. Ешь бананы, вегетарьянец, – говорит Памфилий.
Он лущит банан и делает из него пальму. Я беру банан.
– Дать тебе галстук? – спрашивает Костя. – Покажи своей школе, что ты уже большой.
– Отстань.
Я вешаю на мольберт банановую шкуру.
– Выпей рюмку, чудак, – говорит Костя. – «Арарат». На Ржановского разорились.
– Слушай, отпустим его, – говорит Памфилий. – Человек в школу опаздывает. Катя ему тройку по поведению выведет.
– Пойду, ребята, – говорю я. – Не сердитесь.
Ночь.
Я мчался и бормотал: «Случайность есть проявление и дополнение необходимости… Случайность есть проявление и дополнение необходимости».
Прибежал на старое место, а ее нет, конечно. Пошел позвонить по автомату, а ее нет. «Случайность – проявление и дополнение необходимости».
И еще целый каскад случайностей, которые все дальше и дальше уводили меня от Кати. Я становился фаталистом. Я уже не говорил «необходимость», а бормотал знакомое с детства бабье словечко – судьба. И когда я случайно вернулся во двор на Благушу, я увидел ее на скамейке у гаражей – там, где я сидел утром и пытался ее рисовать.
Навстречу мне делает движение не замеченный сразу женский силуэт.
– Катя? – тихо спрашиваю я.
– Я думала, вы не придете, – говорит она. Я беру ее за руку.
Глава 8. ПОБЕДА ПОД ВАТЕРЛОО.
– Я не заслужил, чтобы вы меня дожидались, – говорю я фальшивым голосом. Мы бредем по ночной Благуше.
– Я не вас дожидалась, – говорит она. Потом она меня оглядывает с ног до головы.
– Нет, я все-таки хочу знать, почему вы удрали? – говорит она звенящим голосом. – Работа, я понимаю… Мой знакомый, он – сверхсекретный физик, и то он удирает только с работы, это бывает. А со свидания с девушкой он ни разу не удирал!
Я не знаю, что сказать.
– Вот как! – говорю я. У нее даже губы побелели.
– Просто он меня за человека считает, – говорит она.
Тут я тоже разозлился.
– А он случайно не «Мачо», – сказал я, – ваш физик?…
Она остановилась.
– Нет, – запнувшись, сказала она. – Его не так зовут.
– «Мачо» – это не имя, это прозвище, – говорю я.
И произношу тронную речь:
– Ну хорошо, сверхсекретный. Я тоже физик. Вероятно. Был, во всяком случае. Про нас журналисты любят писать со слезой – «имена их неизвестны». Это так. Только нормальному жителю надо знать твердо, среди нашего брата есть куча таких, которых эта формула устраивает полностью. Благодаря этой формуле неизвестности всякий паршивый Сальеришка автоматически выходит в Моцарты и в мученики науки. Не успеешь оглянуться, а он ходит, глядя поверх голов, и на лице у него написано: «Торопитесь уважить меня, а то я завтра погибну от чего-нибудь научного в жутких корчах…» «Работает в ящике» – написано на его бледном челе и во всепрощающей улыбке. И вот он уже тычет пальцем в лицо простому люду и учит мыслить художников.
Есть у нас на работе один дылда. Как говорят в Латинской Америке, он «Мачо», то есть сильный человек, супермен. В ящике удобно жить «Мачо». Главная мечта «Мачо» – попасть в ящик и получить секретность. Опасная ли наша работа? Безусловно. Большая ли у нее опасность? Большая. Не меньше, чем у водителя московского такси в дождливый день.