– Ага.
– Ага… — сказала она грустно. — До чего ты неотесанный. Вот что. Я сейчас пойду сдавать зачеты по языку — пойдешь со мной.
– Куда? — удивляюсь я.
– Пойдем к нашему Краусу на дом. Он австриец, преподает у нас на заочном. Два года всего, как приехал… Переодень рубаху. Посмотришь на культурного человека. Хоть манерам поучишься.
Я поднимаюсь из-за стола.
– Чего это я пойду? — начинаю я бубнить. Но с мамой разговоры были короткие.
Мы шли по переулку, булыжная мостовая которого убегала вниз под уклон. На одной стороне стояли деревянные дома среди деревьев, на другой — одинаковые четырехэтажные корпуса, покрытые розовой штукатуркой. Угловые балконы конструктивистского типа выкрашены в белый цвет.
Мы с мамой сворачиваем в зеленые ворота и идем к корпусам по песчаной дорожке. Песок скрипит у нас под ногами. Проплывают зеленые палисадники, за которыми ничего не растет. С деревянных ящиков на балконах свешиваются анютины глазки.
Мы подходим к подъезду, и мама озабоченно поправляет мне ворот новой рубахи.
– Держись как следует, — говорит мама. — Не отвечай «ага». Руки в карманах не держи.
Я отстраняюсь от руки матери и вхожу в подъезд.
Мы поднимаемся по ступенькам на площадку второго этажа, и мама звонит в дверь. Дверь открывает высокий человек, похожий на артиста Жакова. Сухое лицо. Чуть вздернутый нос с длинными ноздрями. Трубка во рту. Куртка на «молниях». Тогда еще никто таких не носил.
Узнав маму, он вынул трубку изо рта и приветливо улыбнулся.
– Пожалуйте, пожалуйте, — сказал он и, пропустив ее в дверь, поцеловал у нее руку. Мама торжествующе посмотрела на меня.
– Это мой сын, — сказала она, — Алеша.
– Очень приятно, — ответил он и, как равному, пожал мне руку. — Краус.
Мы прошли в большую светлую комнату, где стояли тахта, письменный стол с вращающимся креслом и длинная полка с книгами в ярких обложках. Мама и Краус начали разговаривать по-немецки, в соседней комнате нестройный хор голосов, мужских и женских, бубнил глаголы в инфинитиве, но я ничего не слышал.
Я смотрел на фотографию над столом. На ней была снята та самая девочка, и глаза ее смотрели спокойно и печально. — Познакомься, Алеша, это моя дочь, — как в тумане, донесся до меня голос Крауса.
Я побагровел, отвернулся от фотографии и покраснел еще больше.
Прямо передо мной стояла та самая девочка и смотрела на меня весело.
– Катарина, — сказала она и протянула руку. — А вы Алеша?
– Ага, — ответил я.
Я вцепился в ее руку и тряс ее до тех пор, пока девочка тоже не покраснела.
– Идите в наш институт. Там интернациональный вечер, — сказал Краус.
…Мальчишки плакали по ночам из-за Испании. В одесском порту таможенники ловили школьников, которые пробирались на пароходы, чтобы ехать сражаться. Пароходы привозили эмигрантов со всего света. Репродукторы ревели «Катюшу». По сходням спускались черноволосые дети. И женщины с горящими глазами укутывали детей в клетчатые пледы и поправляли волосы худыми руками.
На интернациональном вечере хор пел «Красный Веддинг», хор пел «Болотные солдаты», хор пел: «Товарищи в тюрьмах, в застенках холодных… Вы с нами, вы с нами, хоть нет вас в колоннах…»
– Я им еще покажу, — говорю я.
– Кому?
– Фашистам.
– Если б ты знал, какие они, — говорит Катарина, и в голосе у нее отвращение. — Если б ты знал!
А как я ее ревновал! Боже мой, как я ее ревновал! Мы были одногодки, но я был мальчишкой, а она взрослой девушкой. Нам уже было по семнадцать лет. На нее обращали внимание все, а на меня только она одна. Я до сих пор не понимаю, что она нашла во мне. Мы любили друг друга. Это выяснилось, когда мы готовились к экзаменам за девятый класс.
В этот день мы с учительницей Анастасией Григорьевной должны были повторять пройденное. Но я не стал повторять пройденное, а, услышав свист за окном, пробежал по партам и выскочил в окно со второго этажа прямо на кучу угольного шлака. Я сам научил Катарину свистеть в два пальца.
Мы пошли в Измайловский парк, где в летнем кинотеатре еще шел «Большой вальс». Катарина его очень любила. Особенно то место, где вдруг странный, гибкий, как хлыст, человек в клетчатом сюртуке пролетал по столикам кафе на эстраду и взмахивал длинными руками.
вскрикивал он высоко и пронзительно. И в ответ ему вскрикивали смычки.