Разумеется, во многом учтивость в повседневном общении представляет собой прямое выражение внимания и искренней доброжелательности; этот элемент поведения как таковой не побуждает нас, в общем-то, искать какие-либо скрытые основания почтения, объясняющие как его наличие, так и одобрительное к нему отношение. Но того же самого нельзя сказать о кодексе приличий. Последние, то есть приличия, суть выражение общественного положения. Конечно, совершенно очевидно для всякого, кто даст себе труд приглядеться, что наше отношение к прислуге и к людям, занимающим, если рассуждать денежно, более низкое и зависимое положение, есть поведение вышестоящего члена общества, пусть внешние проявления статуса нередко сильно видоизменяются и смягчаются по сравнению с первоначальным выражением неприкрытого господства. Подобным же образом наше поведение по отношению к тем, кто стоит выше по положению, а в немалой степени и по отношению к тем, кого мы считаем ровней себе, выражает более или менее общепринятое отношение подчиненности. Любой аристократический господин или госпожа всем своим видом сообщает нам о доминировании и независимости своего экономического положения, а одновременно и столь же убедительно внушает нам ощущение правоты и справедливости. Именно среди представителей высших слоев праздного класса, которые никому не подчиняются и с которыми мало кто может сравниться, соблюдение приличий выполняется наиболее последовательно и строго; их усилия вдобавок обеспечивают правилами приличия ту окончательную формулировку, которая превращает эти правила в канон поведения для нижестоящих. Вновь мы видим, что кодекс поведения, очевидно является кодексом положения в обществе, что он наглядно показывает несовместимость высокого положения со всякой грубой производительной работой. Вселяемая свыше самоуверенность и властное самодовольство, присущие тем, кто привык требовать подчинения и кто не беспокоится о дне грядущем, обретаются по праву рождения и становятся мерилом благородства происхождения; по общему представлению, такая манера поведения воспринимается как врожденный признак превосходящего достоинства, перед которым низкорожденный простолюдин счастлив склониться и уступить.
Как отмечалось в предыдущей главе, имеются основания полагать, что институт собственности зарождался с возникновением собственности на людей, прежде всего на женщин. Побуждениями к приобретению такой собственности были, по всей видимости, во-первых, склонность к господству и принуждению, во-вторых, возможность использовать этих людей в доказательство доблести их владельца, в-третьих, полезность их услужения.
Личное услужение занимает особое место в экономическом развитии общества. На стадии условно-миролюбивого производства, в особенности на этапе раннего развития трудовой индустрии, полезность услужения представляется обыкновенно господствующим мотивом к приобретению людей в собственность. Прислуга ценится за ее службу. Но преобладание такого мотива объясняется вовсе не понижением абсолютной значимости двух других качеств, свойственных прислуге. Скорее изменения в условиях общественной жизни сделали прислугу полезнее именно в последнем из названных качеств. Женщины и прочие рабы высоко ценятся как доказательство богатства и как способ накопления богатства. Наряду со скотом, если племя ведет пастушеский образ жизни, они оказываются принятой формой вложения средств ради извлечения выгоды. Причем женщины-рабыни могут настолько определять характер экономической жизни общества на данной стадии развития, что у некоторых народов условно-миролюбивого периода развития женщина сделалась единицей стоимости – например, так было во времена Гомера. Там, где дело обстоит ровно так, не приходится сомневаться в том, что основой системы производства будет рабство и что большинство рабов составляют женщины. Общественными отношениями, преобладающими в такой системе, будут отношения хозяина и слуги. Общепринятым доказательством благосостояния выступает владение множеством женщин, а затем и другими рабами, вовлеченными в услужение господину и в производство для него материальных ценностей.