Но изменение норм и смещение точек зрения происходит постепенно и редко приводит к сомнениям или полному отрицанию однажды принятого взгляда. Привычка побуждает сохранять некогда усвоенное разделение между производственными и непроизводственными занятиями, и сегодняшнее разделение труда есть преобразованная форма разделения эпохи варварства – между подвигом и повседневной работой. Такие занятия, как война, политика, богослужение и публичные развлечения, общество воспринимает как деятельность, исходно отличную от труда, подразумевающего производство материальных средств существования. Сегодня разграничение проводится не в точности там, где линия раздела пролегала в эпоху раннего варварства, однако разделение как таковое по-прежнему налицо.
Сегодня это разделение по умолчанию, диктуемое здравым смыслом, допускает, утрируя, что всякие усилия следует считать производственными, пока их конечной целью является использование вещей. Принудительное использование человека человеком не воспринимается как производственная функция, тогда как любые усилия, направленные на улучшение человеческой жизни посредством внечеловеческой среды, трактуются в совокупности как производственная деятельность. Те экономисты, которые лучше прочих сохранили и развили классическую традицию, провозглашают характерным признаком производственной деятельности «власть человека над природой». Эта промышленная власть над природой понимается как власть человека над жизнью животных и над всеми стихийными силами. Тем самым ставится граница между человеком и неразумным тварным миром.
В иные времена и среди людей, исполненных иных предрассудков, эта граница пролегала вовсе не там, где мы проводим ее сегодня. В укладах жизни первобытного или варварского общества она ставилась в другом месте и другим образом. Всем сообществам варварской культуры было присуще обостренное ощущение противопоставления двух обширных групп явлений: к одной группе варвар относил самого себя, а во вторую включал съестные припасы. То есть экономические явления противополагались неэкономическим, но понималось это различие иначе, нежели сегодня: граница ставилась не между человеком и неразумным тварным миром, а между одушевленным и неодушевленным.
Возможно, в наши дни покажется чрезмерным разъяснять, что варварское мировосприятие, которое здесь передается словом «одушевленный», отнюдь не было тождественно понятию «живой». Слово «одушевленный» охватывает далеко не все живое и при этом обнимает множество иных явлений. Такие поразительные природные явления, как грозы, болезни, водопады, «одушевлялись», но вот плоды и травы, наряду с мелкими животными и насекомыми, скажем, мухами, личинками, мышами или овцами, обыкновенно не воспринимались как «одушевленные» – разве что только собирательно. Мы под этим словом, в том значении, в каком оно здесь употребляется, не обязательно подразумеваем наличие условной души или духа. Понятие одушевленности охватывает явления, которые в анимистическом мировоззрении дикаря или варвара считались грозными вследствие фактического или приписываемого им свойства совершать враждебные действия. К этой категории относится множество разнообразных естественных объектов и явлений. Указанное разграничение между пассивным и активным до сих пор проявляет себя в образе мышления тех, кто не склонен к размышлениям, и оказывает сильнейшее воздействие на распространенные представления о человеческой жизни и природных процессах; впрочем, оно все-таки не затрагивает нашу жизнь в той степени и с теми далекоидущими практическими последствиями, которые были характерны для ранних стадий развития культуры и веры.
Для варварского мировосприятия переработка и употребление всего того, что способна дать неодушевленная природа, было деятельностью, принципиально отличной от занятий, к которым варвар приступал, взаимодействуя с «одушевляемыми» объектами и силами. Граница тут выглядит размытой и подвижной, но само разделение было достаточно ощутимым и веским для того, чтобы оказывать влияние на уклад жизни варваров. Той категории явлений, которые воспринимались как одушевленные, воображение варвара приписывало целенаправленную деятельность. Именно такая понимаемая телеологически деятельность превращала любой объект или явление в «одушевленное». Всякий раз, когда непросвещенный дикарь или варвар сталкивались с действиями, которые в чем-либо им препятствовали, они истолковывали эти действия в том смысле, какой единственно был ему доступен, то есть в смысле, который диктовался представлениями об их собственных поступках. Благодаря этому подобная деятельность как бы ассимилировалась в круг человеческих действий, а активные объекты по той же причине уподоблялись человеку как агенту действия. Явления такого типа, в особенности те, которые проявляли себя угрожающе или внушали смятение, приходилось трактовать иначе, видеть в них нечто, отличное от привычных неодушевленных явлений. Успешное взаимодействие с «одушевляемыми» явлениями – это своего рода героическое деяние, а не рутинная работа. Тут важна доблесть, а не прилежание.