Сильные мира сего считают Хелен чудом[8], и с Твеном ее связывает особая дружба. «В тот миг, когда я сжала его руку в своей, я поняла, что он мой друг. Он смешил меня и делал совершенно счастливой тем, что рассказывал всякие интересные истории, которые я читала по его губам… Благодаря уверенной и острой интуиции он многое понял обо мне, о том, каково быть слепой и не поспевать за быстрыми, – то, что другие понимали нескоро или не понимали вообще. Он ни разу не поставил меня в неловкое положение словами, как ужасно быть слепой или как скучна должна быть жизнь, которую проводишь в кромешном мраке».
В отличие от всех остальных, Твен никогда не относился к ней покровительственно. «Он никогда не внушал мне чувство, будто мое мнение ничего не стоит, как бывало с многими. Он сознавал, что разум не в глазах и ушах и что наши мыслительные способности не измеряются пятью органами чувств. Говоря, он никогда не забывал обо мне и относился ко мне как к полноправному человеку. Вот почему я любила его…»
Твен, со своей стороны, испытывает к ней чувство благоговения. «Она стоит в одном ряду с Цезарем, Александром, Наполеоном, Гомером, Шекспиром и прочими бессмертными фигурами. Слава ее не поблекнет и через тысячу лет». Вскоре после первой встречи Твен образовал кружок, чтобы собрать деньги на ее обучение в Рэдклифф-колледже, благодаря чему в 22 года она опубликовала автобиографию, что, в свою очередь, сделало ее почти такой же знаменитой, как сам Твен.
Однако за это время судьба успела нанести Твену несколько тяжелых ударов. Одна из его дочерей умерла от менингита[9], другая – в ванне во время эпилептического припадка, а жена Ливи – от болезни сердца. Находясь рядом с Хелен, он, как обычно, делает вид, что он все тот же весельчак, но она чувствует у него в душе глубокую печаль.
«В нем было что-то от человека, который сильно страдал. Всякий раз, как я прикасалась к его лицу, оно было печально, даже когда он рассказывал что-то смешное. Он улыбался, но не ртом, а умом – движением души, а не лица».
Но сейчас он зовет их к себе на чай с поджаренным хлебом и маслом у камина. Потом он показывает им дом. Он приводит Хелен в свою любимую бильярдную комнату и говорит, что научит ее играть не хуже его друзей Пейна, Данна и Роджерса.
– О, мистер Клеменс, чтобы играть в бильярд, нужно видеть.
– Да, но только не в тот бильярд, в который играют Пейн, Данн и Роджерс. Даже слепой не мог бы играть хуже, – шутит он.
Они поднимаются наверх, где он показывает им свою спальню.
– Попробуйте представить себе, Хелен, что открывается нашим глазам из этих окон. Мы на вершине заснеженного холма. Внизу густой ельник, другие покрытые снегом холмы и пересекающие ландшафт каменные ограды, а надо всем белое волшебство зимы. Это наслаждение, дикое, привольное место с ароматом хвои.
Он провожает женщин в их комнаты. На каминной полке карточка для воров: там указано, где найти все ценное. Недавно в дом забрались, объясняет Твен, и эта записка для того, чтобы будущие взломщики ему наверняка не докучали.
За ужином Твен словоохотлив, «его речи пахнут табаком и пересыпаны сквернословием». Он объясняет: исходя из его опыта, гости недовольны ужином, если им постоянно приходится волноваться, что говорить. Это бремя должен брать на себя хозяин дома. «Он говорил восхитительно, дерзко, блестяще», – рассказывает Хелен. Ужин подходит к концу, но он продолжает рассуждать у камина. «Такое впечатление, что он вобрал в себя всю Америку. Его речь текла и текла, словно великая река Миссисипи, по белым пескам его мыслей, не встречая препятствий. Его голос будто журчал, как река: «Зачем спешить? Вечность нетороплива, океан может подождать».
Прежде чем Хелен покидает Стормфилд, Твен серьезнеет.
– Порой, когда я сижу у огня после отъезда друзей, мне очень одиноко. Я ухожу мыслями в прошлое. Я думаю о Ливи и Сюзи, как будто бреду, спотыкаясь, по темным извилинам запутанного сна…
Прощаясь, Хелен думает, встретятся ли они еще когда-нибудь. И снова чутье не подводит ее. Твен умирает в следующем году. Через некоторое время Хелен возвращается к месту, где когда-то стоял его старый дом; он сгорел, возвышается только покореженная труба. Хелен обращает свой невидящий взгляд к пейзажу, который он когда-то ей описал, и в этот миг чувствует, будто кто-то приблизился к ней. «Я протянула руку, и мои пальцы коснулись красного цветка герани. Его листья были засыпаны пеплом, и даже крепкий стебель сломался под обломками штукатурки. Но яркий цветок улыбался мне из-под пепла. Он как бы говорил мне: «Пожалуйста, не печалься».
Она пересаживает герань в солнечный уголок своего сада. «Кажется, будто он всегда говорит мне одно и то же: «Не печалься». Но я все равно печалюсь».
8
В каком-то смысле она Нельсон Мандела своего века: как бы высоко ты ни стоял, ты не можешь считать себя поистине великим, пока не пожмешь руку Хелен Келлер. Альберт Эйнштейн признается, что он ее «большой поклонник»; Александр Грэхем Белл говорит, что «в этом ребенке я увидел больше Божественного, чем во всех, кого встречал прежде»; Уинстон Черчилль называет ее «величайшей женщиной нашего века»; а для Герберта Уэллса она «чудеснейшее создание во всей Америке». (Прим. авт.)
9
Получив телеграмму со словами «Сьюзи мирно скончалась сегодня», Твен пишет: «Это одна из загадок нашей природы, что совершенно не подготовленный человек может перенести такой удар и остаться жив». (Прим. авт.)