Сама героиня непознаваема в том смысле, что «Таня» — не Зоя Космодемьянская. Зоя Космодемьянская, действительно, существовала и даже была заслана в немецкий тыл, но не погибла, хотя судьба ее горька. Когда Зою наши наступающие войска освободили из немецкого концентрационного лагеря и она вернулась домой, мать ее не приняла и выгнала. Вообще, на опубликованной в газетах фотографии повешенной «Тани» именно свою дочь признали много женщин — и таковых, видимо, было бы тысячекратно больше, если бы «Правду» и «Комсомолку» читали в каждом доме, если бы у потенциальных «матерей героини» по документам были именно дочери, и именно соответствующего возраста, и если бы они ушли добровольцами воевать. «Мать героини» познаваема — не столько по тому, что выставила из дома свою нуждавшуюся в помощи дочь, а затем десятилетиями давала интервью на тему, как воспитывать молодых, чтобы они стали Героями, сколько по тому, что смогла добиться признания своего места в системе (не вызывала реакции отторжения у власть предержащих; более того, и ее сын — по слухам, не без вмешательства самой матери — оказался в Героях — второго этапа войны).
Но и поступки самой «Тани» также исчерпывающе характеризуют вознесшую ее иерархию — придание «Тане» статуса символа строго закономерно. Вознесение именно ее психотипа тем более интересно, что про нее, не сделавшую ровно ничего для победы над врагом, и даже напротив (немцы за счет ее казни могли привлечь к себе симпатии колеблющейся части населения), известили в сталинской и постсталинской Империи всех — в то время как о действующем партизанском отряде из научных работников могли только спустя много лет узнать лишь те немногие, кто позволил себе научиться читать «толстые» книги, — иными словами, они почти никому не известны.
Вообще говоря, такие символы как «Зоя Космодемьянская» в истории «внешнической» иерархии России не новость. Например, академик Панченко сообщает, что в святцах, например, есть такой святой, который ровным счетом ничего хорошего не сделал, он никогда не жил праведной жизнью, был в дружине какого-то князя, а умер и вовсе богохульно — покончил жизнь самоубийством, утопился. Неосознанно симпатизирующие православию (например, академик Панченко — в послеперестроечных высказываниях), причину смерти этого «святого» видят в том, что его обидел начальник, дескать, нехорошо о нем высказался, следовательно, покончивший с собой — мученик. Якобы именно это, в восприятии православных, и прекрасно. Но хамский поступок начальника для осмысливающих феномен некрофилии вовсе не причина самоубийства, а лишь к ней повод, надо сказать, довольно незначительный, и этой своей незначительностью обращает особое внимание к истинной причине не только самоубийства, но и канонизации самоубийцы. (Канонизируют, согласно традиции, только тех, кому молится значительное число низовых православных, одобрение иерархов лишь формализует канонизацию.)
Итак, исполнитель, обыкновенный княжеский дружинник, ничего не совершивший доброго, никогда не живший праведно, да и умерший богохульно — вопреки церковной догматике канонизирован правящей церковью как святой. Дескать,несправедливо обиженный, мученик — и одно это уже прекрасно. Однако, того же Льва Толстого — который своими книгами защищал Родину от немцев даже после биологической смерти, которого несправедливо обижали монахи, харкая в его портрет всякий раз, когда мимо него проходили, — в святые не канонизировали. Так что причина канонизации, придания утопившемуся некрофилу статуса символа — не в совершенной несправедливости. И не в мученичестве.
Символ — это образец для подражания, и отнюдь не надуманный логически, — это сама субстая в ее элементах: символ на самом деле эмоционально воспринимается поклоняющимися как прекрасный. Когда символ созерцают, созерцающим становится хорошо. А хорошо становится потому, что канонизированный святой — такой же, свой, как и созерцающий. Символ даже лучше — потому что званием «святой» он созерцающего еще и оправдывает в его аморальных поступках. Кумир толпы, религиозной в том числе, в конечном счете, — некрофил, и выбор его происходит на уровне не логическом, но ассоциативно-эстетическом.