А вот мой круг общения иной — противоположный. Я не только встречался с десятками людей, которые лично или в своих предках, в ущерб материальным интересам уходили в Россию, — но они мне всегда помогали.
В разное время и в разных городах мне, например, очень помогли два чеха, потомки последователей Яна Гуса, от предков, очевидно, на уровне подсознания лучшие традиции древности унаследовавшие; ныне оба — низовые до полной незаметности адвентисты. Один из них десять лет проработал в Америке в исследовательских лабораториях, — а потом ушел в Россию (предсказанный Еленой Уайт исход американцев? или просто заблудившийся чех?), где, по понятным причинам не получив доступа в исследовательские институты, был счастлив на физической работе. Я пока в его доме по его приглашению жил, все его спрашивал: почему? ведь толпы рвутся в противоположном направлении! не сюда, а отсюда — в Америку?! — но он от ответа уходил, отделывался недомолвками, дескать, понимаешь, парень, Россия… Но я тогда его ответа не понял…
Я все пытался понять, что же нас сближает? И поначалу думал, что комбинация научной работы с физическим трудом. Ведь я тоже всю свою жизнь периодически приостанавливаю интеллектуальные занятия и начинаю то строить (с десяток строительных профессий!), то лес валить, то лес сплавлять, даже подпольным ювелиром довольно долго зарабатывал… Сейчас вот прокладываю компьютерные сети. В сущности, я всегда занимаюсь умственным и физическим трудом одновременно, меняется только их пропорция: то я научный работник, увлекающийся ремесленничеством, то ремесленник, отдыхающий за письменным столом, — словом, в партизанский отряд Батеньки меня бы приняли в любой фазе.
Что ж, теперь, с годами, я того потомка гуситов, надеюсь, понимаю лучше: он во мне, тогда еще вполне правоверном адвентисте, во всяком случае по букве, некие задатки, похоже, видел, но не более чем задатки, а имбецилу что скажешь?.. Действительно: тогда понять слова Эйзенштейна, что, чем быть первым в Америке, лучше быть двадцать первым в России, я понять не мог — хотя и в толпе, для которой естествен был лозунг, что Россия XX век проиграла, я не был…
Где уж было понять истинную причину, по которой мне помогали потомки соратников еретика Яна Гуса?..
Итак, кому я чужой, а кому свой?
Спекулянтско-дипломатическому кругу и вообще ворью — чужой. Это — «внутренники».
«Крутым», пасторам-немцам, и вообще бандитам — тоже. Это — «внешники».
Я вообще с предателями Родины разошелся еще в предках.
Но с одним весьма узким спектром иммигрантов в Россию схожусь. Причем очень даже схожусь.
И не только с ними.
Вспоминается, например, такой случай.
…Случилось это тогда, когда я писать еще только учился, а именно года за полтора до встречи с Возлюбленной. После вирусного гепатита А (воспаление печени), выйдя из больницы, зарабатывать я несколько месяцев, естественно, не мог, необходимые для выздоровления яблоки были попросту не по карману, поэтому из Москвы я перебрался в сельскую местность, в «яблочный» совхоз на самом севере Молдавии (население — преимущественно украинцы). Нашел в небольшом поселке начавший разрушаться домишко, а поскольку дело было зимой, обрывками ватного одеяла заткнул дыры, а быстро остывавшую печку (кто-то не догадался вмонтировать в нее заслонку!) топил стволами засохших деревьев, которые выламывал каждый день в не столь далеком лесочке, — чуть, бывало, не падал от слабости под рюкзаком с этими стволами (гепатит дает о себе знать много месяцев). Так и жил. Вокруг было тихо, даже гула машин не было: из России только-только перестали задарма выкачивать нефть, а покупать ее молдаване еще не научились. Много читал и по силам, завернувшись от холода в одеяло, писал.
Но вот однажды в работе произошел сбой: загрустил — и вот почему. Я тогда уже больше года находился под впечатлением дешевого пацифизма, который внушила мне старуха родом из деревни Останкино (мать заведующего прачечной, вознесенного американцами на одну из высших во всероссийском адвентизме «духовных» должностей, в то время как прежде, при «внешниках», его оттесняли даже от низшей в Церкви должности — пастора). Старуха много и со вкусом рассказывала, каким образом останкинским адвентистам в 41-м удавалось увильнуть от фронта (интересно, что именно в Останкино еще с дореволюционных времен была одна из тогда редких в России общин официальных адвентистов — в советское время четвертой по численности из христианских деноминаций в России). Она с подробностями рассказывала, кто и, главное, как выворачивался: кто на лесопилке руку себе по локоть отпилил, кто броню купил, кто еще как устроился. Подавалось матерью будущего высокого «внутреннического» иерарха это дезертирство, конечно, как величие духа, «духовная» реализация заповеди «не убий». Мне тогда ее слова хотя и не понравились, но врезались болью внушения — не меньше года понадобилось, чтобы осмыслить истинный, столь явный в Библии смысл этой заповеди, а именно: «защити». А поскольку еще не осмыслил и от психоэнергетического вторжения старухи не освободился, то в полуразрушенном доме, читая про расстрелы во время Великой Отечественной войны паникеров и дезертиров, загрустил. Дело в том, что мой отец после того боя, когда от батальона осталось четырнадцать человек, из-за отсутствия офицеров был назначен комиссаром батальона, а когда батальон был пополнен и снова вступил в бой, то лично отдавал приказы о расстреле паникеров и трусов. Отец мне рассказывал, как эти паникеры — теперь я понимаю, что это были «крутые» «внешники», — ползали на коленях, все в соплях просили помиловать, дать еще хотя бы один шанс искупить свое предательское поведение, — но их все равно расстреливали. И правильно — до наступательных действий конца войны, в которых они бы стали орденоносцами, было еще далеко. Так вот, поскольку я тогда еще путал дешевый пацифизм с христианством, я и подумал: а вдруг среди расстрелянных были не одни мерзавцы, но и христиане? Отказывавшиеся защищать свои семьи из-за неких религиозных убеждений?