Но Наполеон беречь не хотел. (Потому, видимо, некоторые французы при исходе Наполеона из Москвы остались в ней добровольно — навсегда.)
Стоит ли говорить, что тот чиновник с перебитыми голенями так и замерз в русском снегу? Но он все-таки — хоть мгновение! — был счастлив. Он испытал счастье говорить правду. Какая музыка, согласитесь! «Друзья мои, он — бешеный, он — людоед!» «Друзья мои…»
Но «друзья», зомбированные в «цивилизаторов», вместо того чтобы обратиться к русским, где было спасение, продолжали дурно пахнущей кучей валить вслед за ненавидящим их супервождем.
Если бы Наполеон на самом деле захотел помочь, его полубезумные сопровождающие, сами не понимая почему, гурьбой бросились бы к несчастному, чтобы наложить ему на ноги шины, и, бросив награбленное золото, поднять своего боевого товарища.
Однако ж не бросились. Желания в них не появилось. У них у всех было одно желание — точно такое же, как и у императора, — идти, не останавливаясь, и не замечать гибнущих товарищей по оружию, называющих их по старой памяти «друзьями».
Это еще одна причина — и ее одной вполне достаточно — слышавшие это обличение, а оно неминуемо передавалось из уст в уста, просто должны, обязаны погибнуть.
Да, свидетелей остаться было не должно. Но своей рукой ни зарезать, ни застрелить, ни даже перервать такому количеству людей глотки Наполеон не мог просто физически — как бы подсознательно ему того ни хотелось. («…Он — людоед! …он сожрет всех вас…» — это не просто художественная фантазия человека, который мог бы жить, но волею императора был обречен замерзнуть. И это не просто психокатарсический образ. Каннибализм среди наполеоновцев был не редкостью. Вожак вообще всегда распознается по поведению своих последователей [в общем случае также и по демонстративно инверсированному поведению].) На то, что русские рекруты перебьют наполеоновцев, у Наполеона, успевшего познакомиться с поразительной добротой рекрутских солдат, надежды было мало. К тому же кунктаторствующий Кутузов берег рекрутских солдат, и в бессмысленные для России сражения его втянуть не удавалось. Зверства же прежде угодливых крепостных пресекались. Наполеону оставалось сделать так, чтобы наполеоновцы уничтожили себя сами.
Уничтожение 615 из 645 тысяч произошло вовсе не по «ошибке», небрежности (попробуйте найти ту корсиканскую бабу, которая бы не сообразила, что после осени наступает зима, а зимой холоднее, чем летом!) — это было следствием намерений сверхвождя.
Вообще, мучительная смерть — закономерная судьба всякого исполнителя. Причина — любовь к смерти, некрофилия — порождает закономерное и потому предсказуемое следствие.
Итак, теория стаи включает в себя познание и об общей для всех стай судьбе не только вожака (взлет, максимум, паранойяльные приступы при невозможности сломить неугодников, падение), но главное, вариантах судеб элементов его стаи — они агонизируют от восторга, и затем, на свою беду став свидетелями падения кумира, наказываются гибелью, и цивилизаторы, веровавшие, что вели их к светлым идеалам, устилают дороги своими трупами. А выжившие, при отсутствии нового сверхвождя, вспоминают прошлое с восторженным благоговением. (Так было во времена и Ганнибала, и Наполеона, и Гитлера, и Ленина, и других — известных и не известных нам — сверхвождей.)
Наполеон, как и Ганнибал, новую стаю набирал легко, поэтому ему свидетели несостоявшегося триумфа были не нужны. Вся прежняя разноплеменная стая — и испанцы, и поляки, и немцы, и ненавистные с детства французы, — все должны были погибнуть самым простым способом — от голода на морозе.
Впрочем, старая гвардия — люди, преданные Наполеону со страстью классических зомби, умевшие не рассуждать и, не сомневаясь, прославлявшие Наполеона за гениальность в любой ситуации, — должны были выжить. И — на удивление! — старая гвардия, в тех же погодных условиях, что и другие части Наполеона, на том же морозе, почти при том же качестве довольствия, — оружия не бросила (то есть они были в еще худших условиях, чем отступавшие из других частей, те хоть побросали оружие, и идти им было легче: штуцер тех времен весил как пять (!) и более современных автоматов, на тяжесть которого жалуются нынешние солдаты), и тем не менее во Францию вернулась. Но такую судьбу Наполеон избрал лишь для менее чем десяти тысяч из более чем 640-тысячной армии.