— Собачку вот зарубил, — говорит Шамиль. — Выла, спать мешала…
И улыбается так, что сторож Х., попятившись, падает в яму и просыпается от ужаса.
Это была ночь с субботы на воскресенье. Утром сторож Х. пришел сменить сторожа У.
У двери стояла та самая лопата.
— Зачем штыковая здесь? — с подозрением спросил сторож Х. — Лед ковырял?
— Да ночью проснулся от жуткого воя, — сказал сторож У. — Спустился в подвал, а там кот — или кошка — уже не поймешь, вся проказная, лысая, в коростах, сидит, воет. Вроде и тихо, но монотонно, утробно. Умирает. Как все-таки животные от нас отличаются. Пришло время умереть, спокойно принимают, истерик не закатывают. В глаза мне смотрела и чревовещала. Решил помочь ей — пошел, взял лопату, спустился. Она уже не воет и не убегает, смотрит на меня. Постоял, постоял, и ушел. Не смог. Больше не выла. Сейчас посмотрел — нет никого, ушла…
— А мне сон сегодня приснился, — сказал сторож Х. — Только там вместо кошки была собака. И ты ее убил. Интересно, кто из вас двоих мне врет — мой вещий сон или ты?
НА КРЫЛЬЯХ НОЧИ
Эта история — переходное звено от внутреннего к внешнему. Если изъясняться языком китайской "Книги Перемен" (тоже не случайный персонаж в нашем повествовании), то это момент превращения верхней черты нижней триграммы в нижнюю черту триграммы верхней (тут смайл для тех, кто намеревается ругаться). Если же вернуться к простым словам, то мы посмотрим, как сон одного героя сочетается с грубым воздействием внешнего мира на голову другого.
…А был апрель, его 17-е число 93-го года. В этот день шесть лет назад с героем Х. произошел случай, который (если бы судьба довела его до логического завершения) стал бы последней историей в жизнеописании. Только писал бы те истории автор уже в ином мире. Но сейчас, в апрельскую ночь, сторож Х. конечно не думал, что находится в той же точке орбиты, однако шесть (полная гексаграмма, возвращение!) витков спустя.
Он шел на дежурство с удачного свидания и улыбался. Вы думаете, что радость на его лице была обусловлена приятными воспоминаниями о только что случившемся? Отчасти, но не в полной мере. В основном радовало то, что была весна, а в запасе — несколько часов ночи, чая, сигарет, стука пишущей машинки. Правда, беспокоила одна маленькая заноза: в особняке сейчас был сторож У., который использовал отсутствие сторожа Х. для своего свидания. Он предупредил, что останется ночевать — мама не любит, когда он приходит поздно и неровно продвигается по коридору к туалету. Хорошо, если он уже проводил девушку и спит, — думал сторож Х., - лишь бы не подмочил мое вдохновение своим нескончаемым крепким чаем…
К ночи подморозило. Он опустил уши своей "финки", поднял воротник уже потертой и местами порванной армейской "шевретки", и ломал шагами хрустальные пластины луж, вдыхая холодный воздух весенней ночи. Он шел, глядя прямо перед собой и наблюдая, как от фонаря к фонарю растет и убывает его тень. Лед под его шагами громко хрустел, и сторож вздрогнул от неожиданности, когда по бокам его тени вдруг выросли еще две.
Что подумал он в тот момент? Здесь память начинает барахлить, но мы еще успеваем услышать: "Обернуться? Нет уж, подумают, что я испугал…".
Тут потеряно "ся", как вы поняли, — оно просто не успело, потому что в этот момент к его макушке что-то тихо прикоснулось. Именно тихо, как будто ребенок пальчиком тронул. Но это был дьявольский ребенок — от его невесомого прикосновения исчез мир и сам сторож. Нет, он еще увидел яркую вспышку, стал маленьким и бесконечно далеким, услышал чей-то далекий крик: "Ааааа!", и ласковый голос: "Тихо-тихо-тихо…", и почувствовал, как его подхватывают под далекие чужие руки, потому что далекие бесчуственные ноги еще бегут, уже заплетаясь, и их медленный бег кому-то нужно направить в нужную сторону…
…Щеке было холодно и мокро. Он открыл глаза и смотрел на льдистую плоскость, уходящую из-под щеки вдаль. Вдали светил синий фонарь. Холод разливался по телу, в голове горела боль. Приподнялся, морщась от боли в макушке. Что-то звякнуло, он посмотрел, — на снегу лежала связка его ключей. Куртки на нем не было. "Идиоты, — подумал отрешенно, — она же старая, рваная уже. Изуродовали добрые люди, но ключи оставили — и то хорошо". Вдруг всплыли чьи-то слова: "Готовченко. Пушку убери, не понадобилась". Встал осторожно, с болью вздохнул, ледяной воздух проник через вязку тонкого свитера.