Не нужно принадлежать к Теософскому обществу для того, чтобы признать убедительность вышеприведенного замечания. Общепринятые убеждения и верования цивилизованных наций распространяли свое ограничивающее влияние почти на все слои общества; но у них никогда не было никакого другого ограничителя, кроме физического страха: ужаса теократических тисков и адских пыток. Возвышенная любовь к добродетели, ради самой добродетели, замечательные примеры которой мы обнаруживаем у некоторых древних языческих народов, никогда столь полно не расцветала в христианском сердце, так же как и многочисленные постхристианские философы, за немногими исключениями, не отвечали требованиям человечности. Поэтому нравственное состояние цивилизованной части человечества никогда не было хуже, чем теперь, – и даже, мы полагаем, в период упадка Римской империи. Поистине, если наши величайшие учителя в вопросах человеческой природы и лучшие писатели Европы, такие проницательные психологи – истинные вивисекторы человеческой морали – как граф Толстой в России, Золя во Франции, и предшествующие им Теккерей и Диккенс в Англии, не преувеличили факты – а против чересчур оптимистичного взгляда на этот счет мы имеем записи уголовных и бракоразводных судебных процессов вдобавок к конфиденциальным заседаниям миссис Гранди «за закрытыми дверями», – тогда эта внутренняя гнилость западной морали превосходит все то у древних язычников, что всегда подвергалось осуждению. Посмотрите внимательно, посмотрите у разнообразных древних классиков и даже в писаниях отцов церкви, переполненных ненавистью к язычникам, – и для каждого порока и преступления, приписываемого последним, будет найден в архивах европейских трибуналов современный подражатель. Да, «благосклонный читатель», мы, европейцы, раболепно подражаем всякому пороку языческого мира, и в то же время упрямо отказываемся признать любую из его великих добродетелей и последовать за ней.
К тому же мы, современные люди, без всякого сомнения, превзошли древних в одном, – а именно, в искусстве приукрашивать наши моральные гробницы; украшать свежими и цветущими розами наружные стены наших жилищ, чтобы лучше скрыть их содержимое, кости мертвецов и всякую нечистоту, и сделать их «поистине, имеющими прекрасный внешний вид». Что же это значит, что «чашка и тарелка» нашего сердца остаются грязными, тогда как «внешне они кажутся людям праведными»? Для достижения этой цели мы стали такими непревзойденными мастерами в воздавании хвалы самим себе, что «можем гордиться перед людьми». Тот факт, что мы не обманем этим ни ближних, ни родственников, мало заботит наше нынешнее поколение лицемеров, которые живут лишь внешним существованием, заботясь только о правилах приличия и о престиже. Они будут поучать своих ближних, но сами не имеют даже моральной смелости тех циничных, но искренних проповедников, которые говорили своей пастве: «Поступайте, как я вам приказываю, но не делайте, как я делаю».
—Лицемерие, лицемерие и еще раз лицемерие; в политике и религии, в обществе, торговле и даже в литературе. Дерево познают по его плодам; о веке следует судить по его наиболее выдающимся писателям. И вывод о нравственной добродетели, присущей каждому отдельному периоду истории, следует, как правило, делать из того, что говорили его самые лучшие и проницательные авторы о нравах, обычаях и этике своих современников и тех классов общества, которые они наблюдали или среди которых они жили. И что же сегодня говорят такие писатели о нашем веке, и как они относятся к самим себе?
Английские переводы книг Золя были, в конце концов, отвергнуты; и хотя нам нечего сказать против того остракизма, которому подверглись его «Нана» и «Земля», его последнюю книгу – «Человек-зверь» – можно было бы прочитать в английском переводе не без пользы. В связи с «Джеком Потрошителем» в недавнем прошлом и повальным увлечением гипнотизмом в настоящее время, это тонкое психологическое исследование современного нервного и «истеричного» мужчины могло бы сослужить хорошую службу посредством внушения. Кажется, однако, что не в меру щепетильная Англия решается пренебречь истиной и не допустить, чтобы был поставлен диагноз истинному состоянию ее больной морали – во всяком случае, не иностранным автором. Прежде всего, были отторгнуты старые работы Золя. С этим многие согласились, поскольку такая беллетристика, хотя она обнаруживала самые скрытые язвы в социальной жизни, высказывалась слишком цинично и непристойно, чтобы принести большую пользу. Но теперь наступает черед графа Льва Толстого. Его последняя книга, если она даже еще не изгнана из книжных киосков, вызвала яростное осуждение английской и американской прессы. И почему же, по мнению «Kate Field's Washington»? Разве «Крейцерова соната» бросает вызов христианству? Нет. Защищает ли она распущенность нравов? Нет. Заставляет ли она читателя полюбить это «разумное животное», Позднышева? Напротив… Почему же «Крейцерова соната» подвергается таким нападкам? Ответ таков: «потому что Толстой сказал правду», утверждая не «жестокость», а искренность, и, без всякого сомнения, «о положении вещей на самом деле отвратительном»; а мы, люди девятнадцатого столетия, всегда предпочитаем хранить непотревоженными наши социальные скелеты в своих стенных шкафах и скрывать их от взора. Мы не решаемся отрицать ужасные, реалистические истины, изливаемые Позднышевым, о безнравственности нашего времени и современного общества; но – мы можем обрушиться на имя создателя Позднышева. Как осмелился он на самом деле показать современному обществу зеркало, в котором оно увидело свою собственную гадкую физиономию? К тому же, он не предложил какого-либо приемлемого лекарства для наших социальных болячек. Поэтому его критик, вознося глаза к небу и с пеной на губах, утверждает, что, несмотря на весь присущий ей реализм, «„Крейцерова соната“ – это похотливая книга, которая призвана принести скорее вред, чем добро, живописуя чудовищную безнравственность жизни, и не предлагая никакого возможного лекарства для ее лечения» («Vanity Fair»). И еще хуже. «Она попросту омерзительна. Она не знает никакой меры и никакого оправдания;… создание ума… не только патологически нездорового, но… далеко ушедшего в своем заболевании из-за болезненных измышлений» («New York Herald»).
—