Кальнитский отметил, что Блаватская была абсолютно убеждена в том, что теософия должна быть «живой кровью» философии, которую она определяет как «науку о вещах божественных и человеческих и о причинах, коими они существуют». И она считает, что только теософия обладает «ключами» к этим причинам. (Kalnitsky, 2003, p. 149) Утверждая, что философия всегда была «точкой кристаллизации» различных форм знания, она пишет:
При обращении к Богу или богам, она становится в любой стране теологией; если к материальной природе – её называют физикой и натурфилософией; если она имеет отношение к человеку – появляется антропология и психология; при обращении же к более высоким сферам – она становится метафизикой. Такова философия – «наука о следствиях по их причинам» – это сама сущность учения о карме, самого главного учения, существующего под разными названиями в каждой религиозной философии, и теософского принципа, который не принадлежит ни к одной религии, но объясняет их все. Философия также есть «наука о вещах возможных, ввиду того, что они возможны». (Blavatsky, 1973, p. 434; Kalnitsky, 2003, pp. 149-150)
По мнению Синнетта, западная философия, будь то философия религиозная или же чистая метафизика, давно уже «свыклась с чувством неуверенности, связанным с рассуждениями, выходящими за пределы физического эксперимента», так что истина о духовных вещах как разумная цель исследований «с трудом признаётся осторожными мыслителями». (Sinnett, 1883, p. vi)
По словам Кальнитского, в статье о философах Блаватская пытается получить «легитимацию» своих теософских идей, утверждая, что они не расходятся со взглядами Георга Гегеля (1770-1831) на сущность философии:
Гегель рассматривает её как «созерцание саморазвития Абсолюта», или другими словами, как «изложение идеи» (нем. Darstellung der Idee). Вся Тайная Доктрина – одноимённая книга о коей является лишь её мельчайшей частичкой – есть такое созерцание и его запись, насколько бедность языка и ограниченность мышления позволяют отображать процессы Бесконечного. (Blavatsky, 1973, p. 435; Kalnitsky, 2003, p. 151)
Согласно Соловьеву, философия как раскрытие «абсолютного в абсолютной форме» была воспринята Гегелем не как совокупность различных систем, а как «постепенное осуществление единой истинной системы». (Соловьёв, 1914, с. 317) Русский философ Сергий Булгаков (1871-1944) отметил, что для «теософического гностицизма», как и для гегельянства, Бог и мир «принципиально» познаваемы. (Булгаков, 1917, с. 35)
Теософское Тайное Учение, по словам Блаватской, представляет собой «наиболее полное и зрелое выражение философской деятельности», которая осуществляется путём «созерцания и записи саморазвития Абсолюта». Обращаясь к гегелевской теории и пытаясь отыскать в ней «существенные доктринальные параллели», она стремится, по мнению Кальнитского, упрочить свой философский авторитет. Гегелевская система, как и большинство других идеалистических течений в философии, дала теософам немало полезных концепций, но в большинстве случаев, теософские взгляды расходились с ними из-за ряда различий в основных положениях. С точки зрения теософов, философская деятельность считалась бесплодной без оккультных и мистических предпосылок, а интеллектуальные поиски были оправданы, если только они обеспечивали подтверждение их убеждений. (Kalnitsky, 2003, p. 151)
По мнению теософа Эббота Кларка, теософию можно рассматривать «как разновидность объективного идеализма, так как она постулирует космос как производное от космической мыслеосновы и воплощённое сознание». Но это не «чистый» идеализм, поскольку объективные, или феноменальные, миры признаются в качестве относительной реальности. (Clark, 1942)
Определив «теософскую спекуляцию» как акт истинной философии, Блаватская утверждает, что общность целей позволяет устранить традиционные религиозные ограничения:
Таким образом, становится очевидным, что теософия не может быть «религией», а тем более «сектой», но она, действительно, есть квинтэссенция высочайшей философии в целом и в каждом из её аспектов. (Blavatsky, 1973, p. 435; Kalnitsky, 2003, p. 152)
Кальнитский пишет, что в заявлении Блаватской о том, что теософия является «синтезом» и чем-то «большим», по сравнению с любой дисциплиной или типом знания, неизбежно присутствует определённое количество «лингвистической путаницы» и противоречий. Она утверждает, что её теософия должна рассматриваться как «квинтэссенция высочайшей философии в целом и в каждом из её аспектов», и что она «не может быть религией». Но, пытаясь сохранить религиозные, философские и научные традиции, она настаивает на превалирующем над всем синтетическом и инклюзивном статусе теософии, используя риторическую методику, когда некое (англ. a) представляется второстепенным по сравнению с полностью определённым (англ. the). Таким образом, теософия не просто некая религия, философия или наука, но определённо более авторитетный и достоверный источник, охватывающий и синтезирующий их. В этом случае теософия представляется определённой (англ. the) «квинтэссенцией высочайшей философии». Кальнитский отметил «неизменное раздражение» Блаватской, возникающее при любых попытках интерпретировать теософию как привилегированную религию или секту, что является для неё вызовом, требующим немедленного перехода к защите путём заявления, что теософия «избегает догматизма и стремится быть инклюзивной». (Kalnitsky, 2003, p. 152)
Блаватская была уверена, что ей удалось доказать, что теософия вполне «может быть подведена под любое определение философии», и что есть общие философские принципы, которым теософия не противоречит. Она приводит цитату британского философа Уильяма Гамильтона (1788-1856), где говорится, что философия является «поиском принципов, ощутимых и абстрактных истин», а также применением разума «для решения надлежащих задач». Ей представляется, что теософия является полностью законным и надёжным средством достижения таких целей, особенно, относящихся к природе «эго, или ментального Я» и отношения между «идеальным и реальным». Вот почему теоретически теософия воспринимается ею, хотя и с некоторыми ограничениями, как эквивалент философии. По утверждению Блаватской, «тот, кто изучает теософию, изучает высшую трансцендентальную философию». (Blavatsky, 1973, p. 436) Связывая теософскую систему с традицией философских рассуждений и предполагая сходство целей, она пытается, по мнению Кальнитского, добиться для себя большей респектабельности и авторитета. (Kalnitsky, 2003, p. 153)
В конце своей статьи Блаватская прибегает к обличительной риторике, пытаясь ещё раз показать, что теософия часто находится «за пределами кругозора» тех людей, которые могли бы признать её. Она сравнивает свою ситуацию с положением древнегреческого философа Сократа, утверждая, что если бы его учение было отвергнуто из-за предъявленных ему обвинений, то знания, переданные через Платона и философов-неоплатоников «никогда не дошли бы до нас». Вновь обращая своё внимание на современные философские настроения, она презрительно отзывается о тех, кто занимается «бездуховным философствованием». Говоря о «признаках философского мышления»,[3] она не без сарказма замечает:
Те, кто представляют себе Вселенную с её служанкой Природой как нечто случайное (наподобие сказочной чёрной курочки, вылупившейся из висевшего в пространстве яйца, которое само себя сотворило), не имеют ни силы мысли, ни духовной способности воспринимать абстрактные истины, потому что именно эта сила и эта способность являются, в первую очередь, признаками философского мышления. Мы видим сферу современной науки, сплошь облепленную подобными материалистами, которые до сих пор считают себя философами. Они либо, как секуляристы, не верят ни во что, либо, как агностики, во всём сомневаются. (Blavatsky, 1973, pp. 438-439)
По мнению Блаватской, априорное утверждение о духовной основе реальности определяет истинность любой философии. В заключительной части статьи она превозносит дедуктивный метод Платона, (Kuhn, 1992, p. 264) сравнивая его с индуктивным методом современных мыслителей. Логический вывод Блаватской из вышеизложенного:
3
Несколько русских философских словарей и энциклопедий назвали Блаватскую религиозным философом пантеистического направления. (Губский, 1994; Лобач, 2003, Алексеев, 2004)