В ответ еще громче раздались причитания, поднялся такой вой и стон, что Платонов, не имея времени спорить, доказывать, убеждать, не стал больше уже ничего говорить, не стал слушать, а, с сердцем махнув рукою, полез из землянки.
— Ты про нашу укрытию плохо не думай, — сказала ему в спину женщина в голубом платье. — От пули в ней защита верная, а мина ее не тронет, они все дальше перелетают, за парк, на энтот бок…
Пока Платонов находился в землянке, стрельба за гребнем лощины зачастила в совершенно сумасшедшем темпе, а потом в момент, сразу, точно распахнули какие-то удерживающие заслоны, превратилась в сплошной воющий грохот. Над парком ревело и стонало, словно обрушился неистовый, сокрушающей силы ураган. Железо, сталь и свинец, нацеленные немцами в советскую пехоту и пролетевшие мимо, со всею заложенною в них яростью, во всем бешенстве своего разгона встречались с деревьями парка, рвали и кромсали их, сбивали листву и сучья. Литые болванки снарядов, насквозь, с визгом сверлившие чащи зарослей, отрубали, отваливали от старых могучих стволов тяжелые, крупные ветви; задевая в своем падении соседние деревья, с треском ломая тонкий лесной подрост, они шумно рушились на землю. За лощиною, на другом склоне, куда ударяли перелетавшие немецкие снаряды, тоже грохотало почти беспрерывно, — вся котловина парка гремела и была окружена пальбой, так что, даже зная расположение войск, можно было сбиться в определении того, где идет сражение, и посчитать, что оно охватило лощину со всех сторон.
Со склона, на который выскочил из подземного убежища Платонов, в прогалы листвы было частями видно поле перед лесом. Его покрывала розовато-серая пыль от разрывов. Пока Платонов смотрел, — а это был краткий миг, — на поле вскинулось и опало еще несколько высоких земляных взбросов.
Сильный, вплетенный в наземный грохот гул моторов, стонущих от предельной форсировки, заставил поднять голову. В клочьях дыма над парковой котловиной, завалившись на крыло в крутом вираже, чертил стремительную дугу «юнкерс», нацеливаясь на что-то на земле и хищно приспуская тупой нос.
Платонову стало страшно, как никогда еще не было страшно в жизни, до слабости и бессилия в коленях, — от несущегося над парком железного урагана, от «юнкерса» над головою, затемнившего простертыми крыльями свет неба, но больше всего — от того, что сейчас, в эти минуты, он не на пункте связи, не на своем рабочем, боевом посту и что из-за его отсутствия, возможно, уже произошла или происходит какая-нибудь беда для всего полка или даже для всей дивизии.
С этим страхом в сердце он бросился по склону вверх, к выемке под тополем, скользя и срываясь на крутизне.
Как ни плотен, тесно сомкнут был грохот, от которого дрожал, тугими волнами бил в уши воздух, а в обрывистых местах склона даже отваливались и сыпались струйками сухие комочки земли, Платонов все же уловил в нем еще и тонкий, слабый призвук, похожий на далекое пение, какое-то — "а-а-а…". Оно шло из самого эпицентра грохотания, становясь явственней, различимей в промежутках между взлетами грома, и Платонов догадался, что это тонкое, далекое звучание, пение, тонущее в пальбе сражения, — "ура!" поднявшихся в атаку батальонов.
Телефонисты, сгрудившись, стиснув головы возле одной телефонной трубки, слушали, бездыханно открыв рты, с бледными, возбужденными лицами.
— Немцы бегут! — в три голоса закричали они Платонову. — Наши возле больницы! Бросают гранаты в окна!
Платонов, задыхаясь от бега, волнения, вырвал у них трубку. На проводе были все три батальона. Заглушая друг друга, батальонные телефонисты кричали что-то сумбурное, в их оглушительном хоре мало что можно было понять, лишь отдельные слова и обрывки фраз.
Настойчиво заявлял о себе дивизионный пункт связи, требовал ответить. Платонов поспешно отозвался, ожидая услышать Федянского. Нет, это просто телефонисты, снедаемые любопытством, по собственной инициативе спрашивали, что видно с полкового пункта, правда ли, что пехота уже в городе? Федянский и весь его штаб не отрываются от стереотруб, на КП радостная суета, пущен слух, что немцев сломили одним ударом, полный успех.
У Платонова не достало терпения дослушивать до конца.
Счастливый от того, какую может сообщить он весть, захлебываясь словами, точь-в-точь, как батальонные телефонисты, он закричал в трубку, повторяя то, что слышал: что немцев опрокинули, они бегут, наши уже ворвались в больницу, обошли ее, наступают дальше, еще немного, еще чуть, и будет взять весь город…
Грохот боя после атаки отодвинулся от края лощины ближе к городу, приглох, упал, стал раздробленней и мельче. Уже не громыхало по всему фронту, стрельба теперь частила попеременно то в одном, то в другом краю. Над парком уже не свистело всплошную, ураганно, летящая буря разбилась на множество отдельных голосов — свирельно-тонких и грубых, басовитых, пронзительно-высоких, сверлящих и каких-то фыркающих, захлебывающихся, чмокающих. Отчетливо и резко, точно ломали сухую кость, пощелкивали о деревья осколки. Иногда снаряды проносились над самым укрытием связистов, совсем низко, — телефонисты инстинктивно пригибались, втягивали головы в плечи. Несколько мгновений после этого казалось, что воздух по следу пронесшегося снаряда свернулся в тугой звенящий жгут и медленно, не переставая звенеть, раскручивается, распрямляется.