Разговор происходил в одном из залов нижнего этажа, наполненном угарным смрадом, гулом гремевшего вокруг боя, шумом воды, хлеставшей этажом выше из перебитых водопроводных труб. Пол в зале был засыпан разноцветной штукатуркой, обвалившейся с потолка и стен, посередине в вертикальном положении покачивалась на единственной уцелевшей цепи бронзовая люстра. И совсем мирно и нетронуто, удивляя этим своим мирным видом, среди полного разгрома, постигшего пышно убранный зал, над изломанными стульями, креслами, опрокинутыми столами высились по углам в кадках, окрашенных в зеленое, старые, величественные пальмы…
Лицо Гофмана было черно от копоти, обожжено. Пятнистая маскировочная куртка дымилась. Трудно было понять, тлела она от залетевшей в ткань искры, или это Гофман был так густо напитан дымом и теперь дым постепенно выходил из складок его одежды.
— Сколько русских солдат еще находится в здании? — спросил командир батальона.
— Тридцать или сорок, — ответил Гофман. — Мы перебили больше половины.
— Сколько нужно вам времени, чтобы уничтожить их всех?
— Двадцать минут, — сказал Гофман, подумав. — Если ваши солдаты возьмут на себя внешнюю оборону. Я тоже потерял много людей.
Составители штабного отчета, называя сражавшихся в больнице бойцов группой лейтенанта Зыкина, не знали, однако, того, что сам Зыкин был убит в первые же минуты штурма, когда солдаты еще только врывались в здание и Зыкин, с автоматом, в лихо сбитой на затылок фуражке, в желтых кожаных перчатках, надетых тоже для лихости и шика, для геройского вида, по примеру того, как он видел однажды в журнале кинохроники на фронтовых командирах, перелезал через подоконник в зал нижнего этажа. В штабе не знали и того, что младший лейтенант Губанов, второй после Зыкина в группе по званию, тоже был убит несколькими минутами позже, что потом был убит старшина Боков и что таким образом схватившиеся с немцами солдаты с самого же начала остались без командиров. Впрочем, если бы даже они и были, это вряд ли могло существенно отразиться на действиях бойцов, ибо было крайне трудно, если не сказать — совсем невозможно осуществлять какое-либо командование в лабиринте коридоров, лестниц, бесчисленных комнат и залов, в дыму пожара, как-либо управлять людьми, множеством группок рассыпавшимися по всему необъятному, запутанному зданию, не связанными между собою никакими средствами связи и перемешанными до полной неразберихи с такими же группками немцев.
К тому моменту, когда на помощь роте Гофмана к зданию больницы пробился немецкий батальон, от "группы Зыкина" действительно уцелело уже не больше сорока человек, стесненных в длинный, протянувшийся изломами коридор третьего этажа, из которого не было выхода, потому что на обоих концах находились немцы и бдительно сторожили каждое движение внутри коридора. Если кто-либо показывался в зоне, доступной их автоматам, они в то же мгновение принимались строчить в несколько стволов длинными очередями.
Стоять в коридоре в рост было нельзя, потому что его наполнял плотный, удушливый желто-белый дым где-то по соседству горевших перин и подушек. Только в самом низу, вблизи пола дым был пореже, хоть как-то, но там можно было дышать, и бойцы мостились в коридоре кому как было терпимо: кто на корточках, кто сидя на полу, а кто лежа.
— Что, сержант, как дальше, что делать будем? — перхая, облизывая сухие, в белой накипи губы, спросил пожилой, усатый Прохоренко, бывший колхозный бригадир, смаргивая с красных, разъеденных дымом глаз непрерывно набегающую влагу. Пригнувшись, скрючив объемистое, грузное тело, выставив винтовку со штыком, он сидел на задниках своих больших солдатских ботинок, совсем близко к немцам, за невысокой баррикадой из мешков с песком, которыми на случай бомбежек были заложены больничные окна и которые бойцы переместили на пол, чтобы в обоих концах перегородить коридор и сделать защиту от пуль.
Тот, кого он называл сержантом, ряболицый парень лет тридцати, в такой же, как Прохоренко, солдатской гимнастерке с чистыми петлицами рядового, но со следами ржавчины и дырочками от находившихся в них раньше сержантских треугольников, согнувшись, стоял рядом с Прохоренко на одном колене, сердито дергая рукоять трофейного немецкого автомата. Он только что разрядил в дымное пространство коридора, по тому направлению, откуда стреляли немцы, полный магазин и теперь прилаживал к автомату новый, из-за поясного ремня, за который было заткнуто еще с полдюжины магазинов и столько же немецких гранат на длинных деревянных ручках.
Лицо парня было хмурым. Он ничего не ответил усатому Прохоренко, словно не слыхал вопроса и не разобрал в нем, что это не только Прохоренко, но как бы через него и все другие бойцы обращаются к нему с этим тревожным вопросом и ждут от него ответа. Согнувшись еще ниже, вполголоса, про себя, выматерившись, он продолжал возиться с магазином, никак не подававшим патроны в ствол. Наконец он приладил его как должно, распрямился, провел обшлагом рукава по лбу, стирая пот, от которого давно уже насквозь промокли черные края его пилотки, не новой, как у всех других, получивших свою форму перед самым отбытием на фронт, а грязной, полинялой, поношенной, каким было и все остальное его обмундирование.