Платонов прополз по снарядным ямам далеко вперед, порыскал в стороны, пристально вглядываясь, но второго конца провода так и не отыскал. От тяжелых полковых минометов и находившихся при них людей не осталось почти ничего – где уж было уцелеть тонкой ниточке кабеля!
Что же теперь делать? Ползать по всей округе и все-таки искать кабель, а потом латать прореху? Скоро ли его найдешь? А связь ждут! Или срастить конец линии с проводом на катушке и тянуть кабель заново? Но это значит, что тогда ему еще ползти и ползти под огнем прямо до батальона, в самую гущу боя...
Он поежился, представив себе этот путь, но молодая, дерзостная отвага, что вывела его на это поле, еще не иссякла, не угасла в нем, и спустя минуту, срастив провода, он полз к батальону, ныряя из воронки в воронку, под скрип и жужжание катушки на спине, распускавшей по его следу серую нить кабеля.
О перебежках он уже не помышлял. Какие перебежки! – вблизи передовой трассирующие пули мелькали сквозь дым и пыль целыми роями белых светляков. Это выглядело так, будто от города над полем мело снежной метелью. Платонов жался к земле как можно теснее, пластался на ней и даже не полз, а словно бы тек, совершенно по-змеиному, сам дивясь своей гибкости, тому, что в теле его как бы совсем не стало костей...
Он находился уже в расположении сражающихся войск, в тылу рот или, вернее, разрозненных и малочисленных групп и кучек солдат, которые от этих рот оставались. Справа и слева на разных расстояниях от себя он видел торчавшие из наскоро отрытых окопчиков трубы минометов, длинные тонкие стволы противотанковых ружей, дегтяревские пулеметы. Впереди, в поле, точно разбросанные голые валуны, круглились, чуть поблескивали железные каски пехотинцев. Дальше, за касками, в полуверсте, слабо различался заволоченный мглою город: дома, домики, с крышами, без крыш, с выпирающими ребрами стропил, ступенчатыми обелисками печных труб. Обвитые обрывками проводов, кренились столбы электролиний.
Влево на поле беспросветно, аспидно, с синью чернело. Эта чернота была больницей в коконе вязкого, все уплотнявшегося дыма, такого глухого, что сквозь него даже не пробивалось свечение пожара.
Из неглубокого капонира глядела тонкоствольная пушчонка на резиновых колесах, с увядшими ветками на щитке, для маскировки. На одной из трубчатых станин ее, раздвинув ноги, опираясь локтями на колени, под прикрытием орудийной брони сидел небритый солдат лет сорока и спокойно курил козью ножку. Возле станин были набросаны пустые снарядные гильзы, сизые от порохового нагара, точно в морозном инее.
Платонова поразило, как можно так спокойно, в каком-то даже безразличии сидеть на станине орудия и курить – посреди боя, под осколками и пулями, ударявшими в щит. Он воспринимал обстановку только через свои собственные ощущения, и ему казалось, что все, кто был сейчас на этом поле, должны испытывать то же самое, что он, – у всех сейчас должно так же прыгать и замирать сердце.
Еще один солдат лежал возле станины – ничком, упрятав лицо в углом согнутую в локте руку. Платонов принял его за мертвого. Но поза у него была скорее как у спящего или отдыхающего. Он и вправду оказался не убитым и не раненым, а праздно лежащим. Когда Платонов приблизился, солдат поднял на звук катушки голову и поглядел на лейтенанта мутным взором, в котором не было никакого интереса, не было жизни, а только апатия и усталость. Внимательнее всмотревшись в первого пушкаря, Платонов разобрал, что и у того вовсе не спокойствие в фигуре и темном закопченном лице, а такая же, как у лежащего, свинцовая притупленность всех чувств.
– Браток, случаем напиться нету? – выговорил лежавший и, услыхав, что Платонов не захватил фляги, опять опустил голову на руки и так замер.
– Где капэ комбата, знаешь? Покажи! – попросил Платонов, подползая к орудию совсем близко, под защиту брони и насыпанного впереди бруствера.
Куривший устало пошевелился, поглядел через плечо в поле.
– Хрен его знает... – протянул он, трудно и тупо размышляя. – Вроде бы вон в той западинке... Вон, видишь? Вроде бы оттуда связные прибегали...
Платонов прищурился, но ничего не увидел, никакой западинки. Привстав на руках, он приподнял голову, до хруста в костях вытягивая шею, но и так не разглядел ничего.
Какой-то человек, бросаясь из стороны в сторону, увиливая от фонтанчиков, взбиваемых пулями, падая и вскакивая, бежал сквозь пыль и дым к орудию. Добежав, он с разлету плюхнулся на живот чуть не у ног курившего артиллериста. Все на нем как-то дико дыбилось, гимнастерка вылезла из-под ремня и торчала на спине горбом, глаза были вытаращены и катались в орбитах, как два облупленных яйца. Дыхание свистело сквозь широко раскрытый сухой рот.