Алла Степановна быстро заговорила:
— Поверьте, если бы не обстоятельства, понятные вам, я бы никогда с ним не рассталась. До войны мне давали за него пять тысяч, но я, право же, слышать даже не хотела!
Старуха презрительно скривила губы.
— До войны! До войны и ты чего-то там стоила, а теперь стоишь вон здесь кошкой драной и чашечки свои предлагаешь.
Черные глаза Аллы Степановны вспыхнули. Однако она сдержала себя.
— Я бы хотела пуд картошки. Это вас устроит?
Старуха ошеломленно уставилась на нее:
— Пуд?! Сдурела?
— А сколько же? — растерянно спросила Алла Степановна.
— Получай восемь фунтов и спасибо скажи. Это я уж так, по своей доброте…
«Не отдавай! — мысленно просил Петр Петрович. — Не надо! Не уступай этой толстой и злой бабе, не смей уступать!»
— Нет, — сказала Алла Степановна низким, грудным голосом, так когда-то она говорила на сцене. — Нет, идите дальше, ничего не выйдет.
Старуха засмеялась:
— И не надо, и со всем нашим удовольствием, подумаешь, невидаль какая…
Алла Степановна повернулась к Петру Петровичу. Губы ее дрожали.
— Как думаете, кто это? За что она меня ненавидит?
— Может быть, жена или мать какого-нибудь полицая или просто спекулянтка, сообразившая, что к чему…
— Да, возможно.
Давешний старик снова подошел к Петру Петровичу:
— Ну как, надумал?
— Надумал, — быстро ответил Петр Петрович. — Мешок картошки!
Старик внимательно посмотрел на него из-под кустистых бровей и, видимо, понял, что Петр Петрович ни за что не уступит.
— Ладно. Идем вон туда, у меня там картошка.
Он прошел к краю площади. Возле четырех мешков с картошкой стояла стриженая низкорослая девчонка.
Старик взял костюм, аккуратно сложил его, сунул девчонке:
— Спрячь… — Обернулся к Петру Петровичу: — Бери мешок. Дотащишь?
— Дотащу.
Петр Петрович взвалил мешок на спину. Глянул бы на него сейчас сын, должно быть, рассердился бы.
Прошлой осенью у Петра Петровича была операция аппендицита, и ему нельзя было носить тяжести.
Он подошел к Алле Степановне. Она с нескрываемой завистью взглянула на него:
— Вам повезло…
— Вроде…
При свете солнца она казалась такой усталой, постаревшей, измученной, и такими же старыми, жалкими казались ее чашки императорского завода. Немногие покупатели проходили мимо, бегло глянув на сервиз, но никто, ни один человек не подходил, не приценивался.
Петр Петрович опустил мешок на землю, развязал крепко завязанный узел. Молча вывалил рядом с сервизом императорского завода почти треть мешка картошки.
— Возьмите, это не так уж много, но все-таки…
Алла Степановна молча смотрела на картофелины. Потом подняла на Петра Петровича наполнившиеся слезами глаза.
— Спасибо, — тихо сказала она. — Только это в долг. Если продам сервиз, я занесу вам, я же помню, где ваша фотография.
Алла Степановна нагнулась, торопливо собирая картофелины в свою клеенчатую сумку.
Глава десятая, в которой появляются новые персонажи
Однажды вечером кто-то сильно постучал в дверь. Тут же залаял Джой, который спал в коридоре. В ответ послышались голоса.
«За мной», — подумал Петр Петрович.
Он поймал себя на том, что нисколько не боится. Никого и ничего. Когда-нибудь, может быть, даже скоро, даже вот сейчас, сию минуту, все равно придется умереть, он уже немало лет прожил на свете, и теперь, когда враг пришел в его родной город, он все чаще, все настойчивей думал о смерти.
Мелькнула мысль:
«Как же сын? Так и не придется узнать сыну, что стало с отцом. — И еще: — Что будет с Джоем?»
Он отмахнулся от навязчивых мыслей. Что будет, то и будет. Вышел в коридор, придержал Джоя за ошейник, чтобы пес не бросился на вошедших, и открыл дверь.
Вошли два немецких солдата. Позади них шел человек, одетый в штатский костюм.
Солдаты стали в дверях. Человек в штатском произнес на сравнительно правильном русском языке: «Мы хотим осмотреть дом».
— Пожалуйста, — ответил Петр Петрович.
Он прошел вперед. Немцы, вынув из карманов фонарики, следовали за ним.
Комнат в доме было три: его кабинет, столовая и комната сына.
— Здесь, — сказал немец.
Огляделся кругом. Комната сына была большая, просторная, два окна, за окнами сад. В углу тахта, рядом письменный стол.
— Я буду жить здесь, — сказал немец.
Его звали Людвиг Раушенбах. Это был шеф-повар ресторана для немецких офицеров…
На вид ему было не больше сорока; пухлый, белолицый, с маленькими коричневыми глазками, он был молчалив, необщителен. Приходил обычно поздно, долго спал, потом одевался, снова шел в ресторан.