— Возможно, — ответил Петр Петрович.
Евлампий Оскарович внимательно поглядел на него:
— А вы не помните меня?
— Нет, — искренне признался Петр Петрович. — Столько народа приходило в нашу фотографию.
— Так, стало быть.
Лицо Евлампия Оскаровича приобрело благожелательно-горделивое выражение.
— Так что там такое, слушаю вас…
Спустя полчаса Петр Петрович вышел из кабинета бургомистра, держа в руках свое заявление с размашистой подписью: «Разрешаю».
А спустя еще несколько дней открылась фотография под громким названием «Восторг», выведенным на красном фоне вывески золотистыми буквами. Ниже «Восторга» было написано: «Владелец П. П. Старобинский».
Первой пришла сниматься мадам Пятакова.
Вошла в фотографию, скинула коверкотовое василькового цвета пальто, подошла к Петру Петровичу, кокетливо улыбаясь.
— Давайте познакомимся. Вера Платоновна Пятакова.
— Очень приятно, — церемонно ответил Петр Петрович.
Не дожидаясь приглашения, Вера Платоновна села, закинув ногу на ногу, закурила немецкую сигарету, которую вынула из позолоченного, затейливой работы портсигара.
Она курила, картинным жестом отставив руку с сигаретой, медленно выпуская колечки дыма. Должно быть, подражала какой-то увиденной ею в кино немецкой диве.
Да и вся она, ее вид, прическа, костюм, косметика, щедро наложенная на лицо, — все это назойливо говорило о том, что «мадам бургомистерша» изо всех сил стремится быть красивой и элегантной.
— Меня называют «первая дама города», — сказала Вера Платоновна.
Петр Петрович молчал, не зная, что сказать в ответ.
Она медленно погасила сигарету о донышко пепельницы.
— В общем, я хочу, чтобы вы меня сняли как можно более интересно, портрет мой прошу увеличить и выставить в витрине. Надеюсь, вы меня поняли?
Она снова улыбнулась.
— Хорошо, — ответил Петр Петрович.
Это было нелегкое дело. По нескольку раз «первая дама» меняла позу: то сядет на стул, слегка наклонив голову, то застынет в ослепительной улыбке; под конец она села спиной к фотографу, повернув голову в профиль, как бы глядя на Петра Петровича через плечо.
Петр Петрович оставался невозмутимым, терпеливо выбирая наиболее хорошее освещение, наиболее выгодный ракурс.
Наконец все было сделано. И «первая дама города» отбыла, обнадежив фотографа, что через три дня она зайдет снова и поглядит негативы, чтобы выбрать самый лучший, который надо будет увеличить и выставить в витрине.
«Первая дама» оказалась первой, но далеко не последней ласточкой. Фотография Старобинского вскоре же стала пользоваться популярностью в городе: приходили сниматься русские — переводчики, полицаи, служащие биржи, — иной раз заходили и немцы запечатлеть свою физиономию, чтобы послать фото на родину.
Доходы Петра Петровича неуклонно росли, он аккуратно платил налог в городское управление, и сам Пятаков как-то благосклонно кинул ему при встрече:
— Вы недурно изобразили мою супругу. Совсем недурно…
Теперь, когда появились кое-какие деньги, Петр Петрович покупал себе и Джою хлеба, картошки, пшена; однажды жена какого-то полицая, растрогавшись оттого, что Петр Петрович сумел изобразить ее лет на десять моложе, отвалила ему фунта полтора великолепного душистого, хорошо просоленного сала.
Как-то к нему в фотографию пришел его жилец Людвиг Раушенбах.
Шеф-повар ресторана для немецких офицеров выглядел необыкновенно парадно: пухлые, по-женски покатые плечи его обтягивал костюм из дорогой материи, белая рубашка с галстуком, белый платочек в кармане пиджака.
— Снимите меня как можно красивее, — сказал Раушенбах Петру Петровичу. — Говорят, вы настоящий волшебник, люди на фотографиях получаются у вас все сплошные красавцы.
Сел на стул, смахнул носовым платком невидимую пыль со своих башмаков.
— Знаете, — доверительно произнес Раушенбах, — так приятно иногда снова почувствовать себя в штатском костюме…
Вздохнул, потом, задумавшись, уставился глазами в одну точку.
— Вот как получается: живем с вами в одной квартире и так редко видимся…
— Скажите, почему вы так хорошо говорите по-русски? — спросил Петр Петрович.
— Я из Прибалтики, — коротко бросил Раушенбах, не вдаваясь в подробности.
Пока Петр Петрович устанавливал свет и возился со своей аппаратурой, немец заметно нервничал. Вздыхал, то и дело поглядывая на Петра Петровича, вертелся на стуле, даже вставал и начинал шагать от окна к дверям и обратно.
Потом, видно, решился.
— Мне необходимо, чтобы я вышел красивым мужчиной на вашем фото, — сказал он, мучительно краснея. — Мне надо карточку послать в Кенигсберг, там у меня родные…