— Не смей! Это же переворот!
И Мышка очень удивилась. Чтобы Каирна повысила голос, когда ее никто не должен был слышать…
Девочка соскочила с лавки и отпустила ворот. Цепь звякнула, ведро рухнуло в черную влажную бездну, и эхо заплясало по замшелым камням.
Когда Мышка вернулась к хижине с полным ведром — замочив, как обычно, ноги до колена, — незнакомец уже выходил. Каирна, которая провожала его, сказала тихо:
— Если кто-нибудь узнает об этом…
Незнакомец обернулся, покачал головой — и ушел, а Каирна смотрела ему в спину, и лицо ее было неспокойно.
— Мышка, — позвала она, не глядя на девочку.
— Да, госпожа?
— Что ты слышала?
Девочка вздрогнула и опустила глаза на мокрые башмаки.
— Немного, госпожа.
Каирна кивнула — но, о чудо, не рассердилась. Только сказала:
— Что слышала, забудь.
И Мышка сразу поняла — надо забыть. И слова забыть, и незнакомца — и неспокойное лицо ведьмы, когда та смотрела ему вслед.
Короля любила вся страна. Девушки — потому что голубоглаз, белозуб и статен. Женщины — потому что рано овдовел, а снова не женился. Юноши — потому что на турнирах сидел не в зрителях, а на своем боевом коне. Мужчины — потому что много разъезжал по королевству и нигде не чурался выпить.
И ровно за тоже самое его ненавидели придворные. И траурный костюм, и боевого коня, и белозубую улыбку, которой король одаривал всякого, с кем говорил. Они все пытались интриговать, сколотить партии, женить его на подходящей невесте, настроить одно княжество против другого. Но король, как черт — везде был, все знал, и непременно улыбался, даже когда давал очередной прекрасной даме от ворот поворот. И дамы тоже его ненавидели, все до одной, даже те, кого еще ему не сватали. Впрок ненавидели, на всякий случай.
Но королю было все ни по чем. Потому что королю верно служили его конь — и любимый шут. Король и шут были совсем не похожи — один имел и широкие плечи, и статную спину, и открытое радостное лицо, а другой был худ, как палка, и все немного горбился, будто хотел снизу заглянуть в лицо.
Но никого ближе шута у короля не было. Может, будь жива королева — не приблизил бы он к себе старого друга, не стал бы доверять все тайны, пить вино из одного кувшина. Но молодая жена давным-давно умерла — а шут жил, здравствовал и пил королевское вино. А король улыбался, веселился и шутил — порой куда лучше своего друга.
Сказать по правде, с юмором у шута всегда было не очень.
Король сидел за столом и играл пустым кубком — катал его по кругу, и обод оставлял царапины на гладких досках. Одну ногу он закинул на другую и покачивал носком сапога в такт кружению кубка.
— Ты меня звал, — проскрипел голос сзади.
Король обернулся — и улыбнулся, белозубо, искренне.
— Садись, Годрик.
Шут подошел к стулу короля и сел на пол, заглядывая в лицо снизу-вверх. Король слегка наклонился — и вдруг безо всякой улыбки сказал:
— Я слышал о тебе нехорошие вещи.
Шут опустил голову. Бубенцы зазвенели.
— Какие?
— Что выходишь по ночам из дворца. Что ходишь к разным людям.
— А если и хожу, то что? — проскрипел шут равнодушно.
— Ты — мой друг. А друзьям не дают ошибиться.
Шут вскинулся, снова раздался звон, и бледные, рыбьи глаза уставились на короля.
— Конечно, — проскрипел он тихо. — И я никогда не дам тебе ошибиться, Эохейд. Ты же мой друг?
Король будто бы задумался — и вдруг улыбнулся, открыто, радостно.
— Друг. Давай забудем этот разговор? Лучше неси сюда второй кубок. Надо бы выпить, прежде чем выходить ко всем.
— Кто пригласил? — прошелестел первый министр, и снова кинул взгляд на гостью. Праздник еще не начался — король не торопился. Придворные и прочая знать, съехавшиеся со всех уголков королевства, прогуливались по тронному залу, обмениваясь фальшивыми любезностями и ядовитыми учтивостями. Придворные и знать ненавидели друг друга не меньше, чем короля — но уважали больше, потому что играли в одну и ту же игру. Король же игру не признавал, хуже того — презирал, высмеивал с высоты своего роста, с седла своего боевого коня. Но игра все равно шла, хотел он того или нет, играл или нет.