Летучая мышь, обращаясь к сидящей в клетке и поющей по ночам канарейке, спрашивает, почему та не поёт днём. Канарейка отвечает, что не поёт днём потому что боится, что её поймают люди. На что летучая мышь замечает, что следовало быть осторожной раньше, до того, как её поймали, а не сейчас, когда она уже сидит в клетке. Смысл басни таков — когда всё свершилось, поздно о чем-то сожалеть. То есть, после драки кулаками не машут.
Лёжа с мерными стаканчиками на циновке у ног Саэко, я ощущал, будто Пепе и Пипи, пойманные где-то на Аравийском полуострове или в Северной Африке и привезённые потом в Японию, преподают мне теперь уже ненужный урок, суть которого изложена в басне. В такие моменты я чувствовал безотчетное раздражение, и мысленно говорил Пепе и Пипи, что мораль сей басни относится не ко мне, а к тем, кто уже попал в клетку, поэтому этот урок (который они мне преподали) я верну им. Не уступая мне ни на йоту, Пепе и Пипи возражают в своем ультразвуковом диапазоне и смеются надо мной.
— А сами-то? Что с возу упало, то пропало, разве это не о вас?
Вот как? Значит, и я попался в ловушку… И я могу посмеяться печальным смехом вместе с Пепе и Пипи, в их ультразвуковом диапазоне.
Однако продолжим рассказ.
Писсуар
Мы продолжали вполне серьезно измерять объём воды, выделявшейся из тела Саэко, ориентируясь на исходные три стакана. Я подползал к ногам Саэко и, будто кланяясь, наполнял стаканы параболической водой. Но, сколько бы я ни кланялся и не молил богов, количество воды не увеличивалось. Более того, оно понемногу сокращалось. Сначала было три стакана, а в третьей декаде августа стало всего лишь два с половиной. Я даже переворачивал и поднимал тело Саэко, словно искал места прокола в автомобильной шине. Ничего необычного я так и не обнаружил. Но вода всё-таки иссякала.
Я похудел. Появилась одышка. Заведующий Судзуки с иронией заметил: «У тебя что-то так ввалились щёки, будто ты до сих пор участвуешь в нашей акции». Тётушки-внештатницы хрипловато-вкрадчивыми голосами твердили: «Вы живёте один и потому, вероятно, плохо питаетесь. Может быть, зайти помочь?» Ежеутреннее хоровое исполнение гимна компании повергало меня в усталость. В конце августа воды стало только два стакана.
Было первое воскресенье сентября.
Поднявшись в сумерки на красный горбатый мост, я почувствовал, что ноги у меня такие тяжелые, будто налились свинцом. Опершись на перила моста, чтобы отдышаться, я увидел, что в тёмно-голубом небе на небольшой высоте летает пара каких-то существ, похожих на половинки чёрных носовых платков. Может, померещилось?
Чернильные пятна то приближались к поверхности воды, то отдалялись от неё. Это были Пепе и Пипи. Они впервые свободно летели в японском небе. От долгого сидения в клетке грудные мышцы у них ослабели, и им было трудно в полную меру работать крыльями, поэтому порой казалось, что они вот-вот рухнут на речную поверхность; но всё же они, собравшись с силами, опираясь на воздух, снова взмывали вверх.
Саэко в расстройстве пояснила:
— Вернулась из магазина и вижу, что дверца клетки открыта! Думаю, что это дело рук бабули. Она не раз твердила, что летучие мыши — вестники несчастья, и потому их следует выгнать из дому.
— Они не улетели далеко, я только что видел, как они кружат вокруг горбатого моста! Они даже подлетали ко мне.
Мы высунулись из окна, выходящего на реку Кигосигава, и в течение некоторого времени наблюдали за полетом Пипи и Пепе. Саэко сказала, что, может быть, это и к лучшему:
— Видно, в клетке им трудно спариться, может быть, у них получится на воле. Постепенно они восстановят способность летать, а потом уж и до любви дело дойдет.
Послушай, ты ничего не слышишь? Что-то вроде ультразвуковых волн…
Я подумал, что это Пипи и Пепе подняли свой писк в районе красного горбатого моста. Вскоре летучие мыши исчезли в темноте под мостом. Вероятно, дружно уцепились за какую-нибудь из опор и повисли вниз головами.
В тот вечер набрался только один стакан воды.
В соответствии с объёмом жидкости, в три раза уменьшилась моя радость, которую я испытывал от омовения тепловатой водой, изливавшейся из тела Саэко во время наших объятий. Сколько ни обнимайся и сколько ни отжимай после этого полотенца, три раза есть три раза. Когда воды было втрое больше, ощущения я испытывал более острые; теперь всё это вспоминалось как нечто очень далекое, полузабытое. Я спрашивал себя: а куда, собственно, делись две трети прежнего объёма воды?
У Саэко в туалете на втором этаже был замечательный писсуар, прямо-таки раритетная вещь. Писсуар для мужчин, на который прежде я не обращал никакого внимания, теперь стал вызывать у меня повышенный интерес. Это было воронкообразное устройство из зеленовато-голубого фарфора, украшенное искусным изображением пиона. Меня терзали острые подозрения — а что, если этим писсуаром пользуется какой-то другой мужчина?