Народ мало говорил о своих депутатах. Он был не таким паинькой, как его изображали в школьных хрестоматиях. Главу о правах и обязанностях граждан он понимал иначе, чем авторы этих хрестоматий. Народ был завистлив. Он завидовал депутатам, их титулам, постам, неприкосновенности, жалованью, бесплатному проезду по железным дорогам. Уважение к парламенту? Ответом был смех в кабачках, смех в переулках. Громкоговорители лишили парламент его ореола в глазах народа. Слишком долго, слишком охотно народное представительство было всего-навсего певческим ферейном, наивным хором, сопровождавшим соло диктатора. Репутация демократии подмочена. Демократия никого не вдохновляла. А репутация диктатуры? Народ молчал. Молчал от непреодоленного страха? Молчал из чувства любви и преданности? Присяжные оправдали приверженцев диктатуры по всем пунктам обвинения.
А Кетенхейве? Он служил реставрации и разъезжал в экспрессе «Нибелунги».
Не все депутаты ездили в спальных купе федеральной железной дороги. Некоторые приезжали в столицу в собственных автомобилях, им тем не менее оплачивали каждый километр пути, и они неплохо на этом зарабатывали; это были щуки позубастее. По шоссе вдоль Рейна, вниз по течению, мчались черные «мерседесы», а по реке, вниз по течению, плыли бревна и тина, плыли бактерии, нечистоты и промышленные отходы. Господа восседали рядом со своими шоферами, восседали сзади шоферов, дремали. Ведь от семьи так устаешь. По телу под пальто, пиджаком и рубашкой бежал пот. Пот изнеможения, пот воспоминаний, пот безмятежной дремоты, пот предсмертной агонии, пот возрождения, пот странствия в неизведанное — кто знает куда, пот слепого животного страха. Шофер знал дорогу и ненавидел эту-местность. Может быть, фамилия шофера Лорковский и он выходец из Мазур. Он пришел из хвойных лесов, где лежали убитые. Он вспоминал об озерах в этих лесах, где лежали убитые. Депутат относился к беженцам благосклонно. «И это называется красивая местность, — думал Лорковский, — плевать я хотел на этот Рейн…» Он плевал на Рейн, этот Лорковский, депутатский шофер из Мазур, Лорковский, вывозивший трупы из лагеря военнопленных, Лорковский, шофер санитарной машины под Сталинградом, Лорковский, шофер НСКК[6] времен «Силы через радость», все дерьмо, трупы, депутаты и калеки, все один и тот же груз, все дерьмо; плевать ему не только на Рейн.
— Куколка.
Представитель концерна вышел из уборной, подтягивая штаны, — ничто человеческое не было ему чуждо. Он подошел к другому представителю концерна, стоявшему в тамбуре вагона. Мужской разговор:
— Немного бледновата.
— Ничего.
— Потерта, помята, потаскана.
— Слишком долго лежала снизу.
Вагалавайя…
Девушка шла в развевающейся одежде, ангел железных дорог, ночной ангел в развевающейся ночной одежде, кружева подметали пыль, копоть и мусор в лакированном коридоре; соски, как набухшие почки, терлись о кружева рубашки, ноги, обутые в изящные ночные туфельки, зашнурованные ленточками, делали маленькие шажки, ноги Саломеи, словно маленькие белые голуби, ногти на ногах отливали красным лаком, а лицо у нее заспанное, как у ребенка, капризное, недовольное; многие девушки придают своим красивым кукольным личикам недовольное выражение, у девушек считается модным быть чем-то недовольными. В горле першило от табачного дыма; мужчины смотрели, как девушка — лакированная, красивая, недовольная, длинноногая — семенит в уборную. Запах духов щекотал ноздри, смешиваясь за дверью с едким запахом мочи, — представитель концерна выпил вечером крепкого пива, — вот уж о ком не скажешь, что он человек пропащий.
— Прелестный у вас чемоданчик. Как у настоящего дипломата. Будто только что из министерства иностранных дел. Черно-красно-золотые полосы.
— Черно-красно-горчичные, как говорили раньше.
Вагалавайя…
Рейн извилистой серебряной лентой змеился меж пологих беретов. Вдали из утреннего тумана поднимались горы. Вдыхая чистый воздух, Кетенхейве чувствовал глубокую грусть. В проспектах транспортных компаний и рекламах туристских фирм эта местность называлась Рейнской Ривьерой. Тепличный климат царил в котловине между гор; воздух застаивался над рекой и берегами. У самой воды стояли виллы, там разводили розы, зажиточность шагала по парку с садовыми ножницами, хрустел гравий под стариковскими шлепанцами. Кетенхейве никогда не жить здесь, никогда ему не владеть здесь своим домом, не подрезать розы, благородные розы, индийские розы, и он невольно вспомнил о розеолах. Знахари старались вовсю. Германия стала огромной публичной теплицей. Кетенхейве мерещилась диковинная флора, хищные, питающиеся мясом растения, огромные фаллусы, похожие на фабричные трубы, полные коптящего дыма, сине-зеленые, красно-желтые, ядовитые.
Во всей этой пышности не было ни здоровья, ни молодости; все прогнило, состарилось, стебли налились соками, но это была всего лишь слоновая болезнь. «Занято» — гласила надпись на ручке уборной, а за дверью красивая и недовольная девушка мочилась на шпалы.
Джонатан Свифт, декан церкви св.Патрика в Дублине, очутившись между Стеллой и Ванессой, возмутился, что обе они женщины из плоти и крови. Кетенхейве знал в старом Берлине доктора Форелле. Форелле был врачом больничной кассы я вея прием в большом многоквартирном доме в Веддинге. Он испытывал отвращение к человеческому телу, в течение десятков лет работал над психоаналитическим исследованием о Свифте, а но вечерам обертывал дверной звонок ватой, чтобы его не вызывали принимать роды. Теперь он лежал вместе с ненавистными ему телами под развалинами большого дома.
Представители концернов, облегчив мочевые пузыря я жизнерадостный кишечник, громко болтали; они не страдали отсутствием аппетита.
— Сходите к Ханко. Ханко служил еще в министерстве рейхсвера. Скажите, что вы от меня.
— Не могу же я подать ему на стол сардельки.
— Пообедайте в «Руайяде». Триста. Но еда действительно первоклассная. Стоит этих денег.
— А вы скажите своему Ханко, иначе, мои, мы не сможем изготовлять этот товар.
— Пусть сан министр позаботится о гарантиях. На то он и министр.
— Плишер был в моей корпорации.
— Значит, можно положиться на Плишера.
— Слаб в коленках.
Вагалавайя…
Красивая и недовольная девушка просеменила обратно в постель. Эта девушка, красивая и недовольная, предназначалась для Дюссельдорфа, а пока она снова улеглась в постель, и похотливость мужчин шмыгнула вслед за ней под одеяло, вслед за ней, красивой и недовольной. Похотливость согревала. Девушка работала в ателье мод, однажды ее выбрали королевой манекенщиц. Девушка была бедной и неплохо жила за счет богатых. Фон Тимборн открыл дверь купе, гладко выбритый, корректный, фон Тимборн, будто уже сейчас аккредитованный на Даунинг-стрит.
— Доброе утро, господин Кетенхейве.
Откуда этот человек его знает? Наверное, встречались на каком-нибудь банкете для зарубежной прессы. Там провозглашали тосты и подстерегали друг друга. Кетенхейве не мог в точности припомнить. Он не знал стоящего перед ним человека. Он поздоровался, молча кивнув. Но господин Тимборн обладал великолепной памятью на лица и тренировал ее ради своей карьеры. Он поставил чемодан на решетку калорифера в коридоре. Долго наблюдал за Кетенхейве, слегка оттопырив губу, словно насторожившийся кролик в клевере. Может, этот Тимборн ему просто приснился? Кролик хотя и не обладал изощренным слухом, но любой шепоток в министерстве достигал его ушей. Он слышал, что Кетенхейве с трудом приноравливался, не поддавался руководству, не отличался покладистостью, вызывал недовольство и считался в своей фракции enfant terrible, что вообще-то никому не на пользу, скорее, может сильно повредить. Для Тимборна это означало бы крах всех его надежд, но эти чудаки, никогда их не поймешь, они добиваются удачи благодаря своим просчетам. Существовали прекрасные должности, безопасные должности, федеральные должности, запасные должности, далеко от Мадрида, а Тимборна снова одурачили. Он рысцой бежал по узкой дорожке не столько добродетели, сколько повышения в чинах, шаг за шагом, ступенька за ступенькой, вверх или вниз — в наше время это не всегда поймешь, — но все же снова добрался до верха и сидел в руководстве, а восемь лет назад он сидел в Нюрнберге, а еще восемь лет назад тоже сидел в Нюрнберге, правда, на трибуне, откуда объявляли нюрнбергские законы, пока еще первые. Что ж, взаимное страхование от катастроф действовало безотказно; теперь такие, как он, снова при должности, все стало на свое место, и впереди было много дед. А что, если господин Кетенхейве рассчитывает победить на выборах; может быть, он надеется на министерский портфель? Тогда Кетенхейве будет им сопротивляться. Как глупо, Ганди уже не доит свою козу. Кетенхейве и Ганди могли бы рука об руку гулять по коридору. Ганди притягивал бы Кетенхейве как магнит. Тимборн снова поджал губу и мечтательно посмотрел за Рейн. Он представил себе Кетенхейве под пальмами — неважнецкая фигура. На Тимборне пробковый шлем и шорты сидели бы лучше. Ворота в Индию были открыты. Александр убил своего друга копьем.