— Мама, я сбегаю к Дзиппа и принесу прялку, — сказала она. — А ты приготовь шерсти на пару носков…
— Зачем тебе?
— В письме Канамата мне показалось… Носки, домашние шерстяные носки хочет Канамат!
— Кажется, у нас…
— Нет, мама! Нет, нет! Поищи! Найди, где хочешь!
Она подбежала к матери, обняла, прижалась к ней.
Ночью при свете коптилки чесали и пряли шерсть, которую Госка выпросила у соседей. А утром, после ухода Госка на ферму, Серафима достала спицы и клубок белых ниток.
Пальцы послушно шевелились, было приятно ощущать гладкий металл спицы. Петлю на петлю нанизывала девушка и представляла себе, как обрадуется Канамат, когда возьмет в руки белые-белые, мягкие носки, и радость переполняла ее. Когда носки будут связаны, она постирает их и, пока будут сушиться, напишет Канамату. Она напишет все то, что не решилась бы сказать при встрече.
Петлю на петлю нанизывала Серафима, вслед за одной мыслью рождалась другая. Пока еще они были сумбурны, бессвязны…
«Канамат, прочитала я твое письмо и ожила. Тем, кто меня окружает, я виду не показываю, но тебе должна признаться — я оказалась такой слабой, беспомощной, что и сама не ожидала. Недавно немцы сбросили на наше село четыре бомбы, и я четыре раза умерла. Ничем не измерить то, что я испытала. Иногда мне кажется, что все от солдата до генерала испытывают такой же страх. И тогда мир наполняется причитанием Госка. Ей, наверное, постоянно снятся страшные сны, которых она никому не рассказывает. И когда начинает причитать — мраком ее слов наполняется наш дом. Хочется заткнуть уши и бежать, куда глаза глядят… Если бы ты знал, какой надеждой озарило меня твое письмо. Кажется, будто солнце взошло, весеннее солнце…
Почему я до сих пор молчала о своем светлом отношении к тебе? Могла же хоть намекнуть… Раньше я не смогла бы этого объяснить, только теперь поняла — ты был для меня соседом, который каждое утро делился со мной теплом своего очага… Здесь тоже есть сильные люди, готовые поддержать и помочь. Ты, конечно, помнишь Таурзат? Она заведовала фермой. Теперь ей весь колхоз доверили. Я знаю, что могла бы услышать слово надежды и от нее… Но печаль своего сердца я хочу поведать тебе… Я от тебя жду доброго слова… Когда рыли окопы, жили в палатках, я была еще похожа на человека. Даже верила, что и винтовку в руки взять могу. А теперь сижу возле печки и грызу черствые чуреки. Я сама не пойму толком, чего требую от тебя. Придумай мне позорное прозвище, но посоветуй что-нибудь»…
Через открытое окно с улицы послышались чьи-то шаги, Серафима выглянула и увидела сестру Кайти Дунекка. Она была без платка, в старом, линялом платье, которое надевала, когда возилась во дворе. Сама открыла калитку и, шлепая просторными галошами, пошла к дому…
Дунекка была не из тех, кто без причины нагрянет в гости, и Серафима испугалась, увидев ее. Может, что случилось с Уалинка? Та иногда жалуется на боли в сердце… Серафима увидела яркий блеск в глазах Дунекка и нежно прижатый к груди лист бумаги.
— Письмо получили? — вскрикнула Серафима и бросилась к гостье со спицами и пряжей в руках.
— А ты угадай от кого?
— Я и так знаю.
— И ты не обрадовалась? — Дунекка протянула было письмо, но опять прижала его к груди.
— Разве не слышишь, как сердце колотится? Пошли в комнату.
— Назови тогда его по имени.
— Его имя — солдат.
Рука Дунекка разом опустилась, едва удерживая лист бумаги, обида блеснула в ее глазах.
— Наверное, ты подумала: куда она мчится, как бешеная?
— Не говори так, — ласково сказала Серафима. — Если бы можно было выложить сердце на ладонь… Когда вы его получили?
— На, сама читай, — сестра Кайти протянула письмо. — Это он тебе писал. И мы от него получили такой же клочок…
Дунекка говорила еще что-то, кажется, уверяла девушку, что они с Уалинка даже глазом не взглянули на это письмо… Спицы кололи руки Серафимы, становились поперек, и она никак не могла развернуть лист бумаги.
Ей казалось, что она ждала этого письма очень долго. Девушка разглядывала, как чудо, буквы, написанные рукой Кайти, крупные, звенящие буквы…