Тени скользили в ночной мгле, таинственные тени… Серафима шла по тропе почти наугад. Она смотрела в сторону леса, за Ираф, но ничего не могла разглядеть в густой тьме. Раньше в это время за рекой светились огни кабардинского села. Кто знает, может быть, сейчас с той стороны идет за водой девушка-кабардинка, идет и смотрит сюда, хочет увидеть знакомые огни, но и здесь темно, будто вымерло село…
Когда-то Серафима боялась выходить за ворота — всюду мерещились ей привидения, из-за всех кустов у бугорков выглядывали всякие чудища… Теперь ей не мерещатся эти страшилища, но время, когда она верила в них, кажется девушке счастливым, как мечта…
Каждый раз, выйдя на берег, Серафима вспоминала тот день, давний, но заметный, как одинокое дерево в пустыне. Того, что тогда случилось, хватило для разговоров на долгие годы…
…Маленькой, ясноглазой, кудрявой девчонке надоело сидеть дома. Все здесь надоело ей, как старая, облезлая кукла. Выйти же за ворота — словно сказку услышать, чуда рукой коснуться. Хочешь, опрокинься навзничь и валяйся на земле, смейся, плачь — никто тебе не помешает… Взяла кудрявая девчонка да и открыла дверь. Замерла за дверью в коридоре, прислушалась. Разговор в комнате не оборвался, ни мать, ни отец не умолкли на полуслове, не бросились следом за дочерью. И она выскочила на крыльцо, пробежала по двору и первый раз в жизни сама открыла плетеные ворота — чуть приподняла, налегла на них, и ворота приоткрылись ровно настолько, чтобы можно было бочком проскользнуть в щель. Улица ошеломила девочку яркой белизной искрящегося снега и ослепительным сиянием солнца. Девочка глянула в сторону реки — и там все было белым-бело. А тропинка, выйдя со двора, побежала вдоль плетня по улице, и дальше к заледенелому берегу. Девочка не была там с тех пор, как выпал этот ранний веселый снег… Идти по тропе было неинтересно, и она осторожно ступила в сверкающую белизну. Поставила ногу, убрала ее — задник нового ботинка отпечатался на снегу. Побежала, у спуска к реке повернулась лицом к дому — за ней вереницей тянулись ее частые, быстрые следы. Побегай она еще, следов осталось бы столько, будто здесь играли все соседские мальчики и девочки: вот было бы хорошо!
С обрывистого берега девочка увидела: исчезла заводь, в которой летом купались мальчишки. Там, где была вода, теперь лед, занесенный снегом, и посреди заводы стоит чей-то теленок.
Тропинка спустилась к самой реке и провалилась в дыру, величиной чуть побольше обычного таза. В дыре бурлила вода, точно также бурлит она, разбегаясь кругами, когда кипит в чугунке. Но в чугунок, стоящий на плите, руку не сунешь, а здесь — пожалуйста, держи сколько угодно. Ей захотелось хоть пальцем тронуть прозрачную воду, сквозь которую виднелись лежавшие на дне разноцветные камушки. Таких красивых блестящих камушков нигде больше не было.
Девочка успела лишь удивиться тому, что дно не так близко, как кажется…
Улыбка упала в воду.
В хрупком воздухе остался прерывистый крик, который потом уже не воспроизвести и не забыть…
Серафима помнит: когда глаза ее открылись, она увидела пронзительно ясное, чистое небо. Она лежала на спине, и постелью ее был свет, и вместо полога над ней — тоже свет. Откуда-то со стороны слышались, рассыпались сверкающими звездами слова. Первым, кого увидела Серафима, был соседский мальчишка Кайти. Он мелькнул на мгновение и растворился в ярком сиянии…
Госка долго потом не посылала дочь за водой. Босые, лохматые подружки ее плескались в речной заводи, наводя ужас на рыбью мелочь, а Серафима купалась в большом тазу, стоявшем во дворе…
Будь то вечером или днем, когда бы Серафима ни спускалась к берегу Ирафа, ей каждый раз вспоминались следы маленьких ножек на мокром снегу и белые, розовые, голубые камушки в воде, и голос Кайти, многократно отраженный эхом: «Серафима!.. Серафима!.. В воду!..»
У самого края крутого обрыва, на гальке постоит Серафима, пока эхо не затихнет. Прислушается, подождет, но голос Кайти последнее время звучит не так ясно — наверное, она стала забывать его.
Серафима спустилась с обрыва по широким ступенькам, которые недавно выкопал Дзиппа.
В том месте, где брали воду, лежал длинный, плоский камень. Бывало, рано утром с полотенцем на шее сюда приходил брат Серафимы. Мыло свое положит на камень, войдет по пояс в воду и моется, отфыркиваясь. Вечером после работы любил посидеть на этом камне ее отец — подвернет штанины выше колен, опустит ноги в прохладную воду, сидит и думает о чем-то своем.