— Они там в огне горят, грудь свою пулям подставляют, а мы убежище себе роем… Нет, ни за что я туда не полезу!
2
Война была еще далеко, но грохот ее уже докатился до села.
Рано утром женщины, ходившие за водой, видели, как, выйдя из лесу, шли по дороге солдаты.
Серафима застыла на месте с полными ведрами в руках. У каждого солдата висел за спиной вещмешок, скрученная в хомут шинель, торчал над плечом штык, и все это делало их неразличимо похожими друг на друга. Вот они приблизились настолько, что можно было увидеть, как кто-то из них хромает, у кого-то обвязана белым голова. Серафима почувствовала, как часто забилось ее сердце. Каждый из этих солдат мог броситься к ней, придерживая рукой приклад винтовки: каждый из них мог оказаться ее отцом или братом, это мог быть Канамат или сосед Кайти…
Солдаты ушли в сторону мельницы, и Серафима, проводив их взглядом, двинулась к селу.
Сколько деревьев было в том лесу, столько штыков мелькнуло перед глазами девушки, и каждый солдат, глядя на село, думал о родном доме, о домашней еде, о сухих портянках, о сладком, беззаботном, как в детстве, сне…
Войдя во двор, Серафима услышала знакомое гудение и, не глядя в небо, поняла, что это снова тот самолет, похожий на оконную раму. «Рама» оказалась выше того места, где Госка, приставив ладонь козырьком ко лбу, обычно замечала ястреба, готового обрушиться на ее цыплят. Полет «рамы» был спокойным и уверенным. Она и до этого не раз появлялась над селом, кружила, сколько хотела, и люди говорили: «Она видит дальше орла и все, что видит, фотографирует, не спрячешься от нее ни под водой, ни под землей».
Перед самым носом «рамы» возникло, распустилось, как одуванчик, белое облачко, и в тот же миг Серафима услышала глухой взрыв. Одуванчики один за другим вырастали возле самолета, но тот летел себе целый и невредимый.
«Рама» скрылась из виду, но ее монотонное гудение все еще доносилось до ушей Серафимы. Девушку била дрожь, будто она вдруг очутилась зимой в нетопленом доме; казалось, она ссохлась вся, увяла, как стебель подсолнуха поздней осенью. Хоть бы заняла ее Госка работой, хоть бы поговорили о чем-нибудь, что-то вспомнили.
Но у Госка были свои заботы. Она, склонившись над кадушкой, перемешивала рукой араккаг[3], заквашенный совсем недавно.
Серафима не разрешала матери гнать араку. В подвале у них припрятана столитровая бочка. Она была полна, но в тот день, когда отец, и брат Серафимы уходили на фронт, бочку откупорили, и теперь матери кажется, что араки осталось мало, а время тревожное — может прийти в дом хорошая весть, может и плохая, и тогда без араки не обойтись.
Серафима подметала в комнатах, и веник едва не валился из ее рук. Девушка думала о самолете, об этой «раме». Каждый раз она уходит невредимой, и все знают — теперь жди беды.
Прямо над их домом небо раскололось на две половины. Черный «мессершмитт» вынырнул из облаков, и нельзя было остановить его, как нельзя остановить удар ножом, направленный в спину. Серафиме не хватало смелости взглянуть на жалкое небо — свастику, похожую на паука, она представляла себе даже с закрытыми глазами. «Мессершмитт» пролетел так низко, что чуть было не коснулся верхушек тополей на соседней улице. Казалось, самолет оставил за собой не пронзительный свист, а висящий вниз острием нож.
Времени на размышление не оставалось. Думать можно было раньше, когда сосед Дзиппа, Маро и Серафима выбрасывали из могильной глубины тяжелые камни, когда было время и пот отереть со лба, и шуткой перекинуться.
Серафима сама не заметила, как оказалась возле матери.
В глазах Госка было такое спокойствие, будто о войне она и слыхом не слыхала. Но Серафиму не обманешь — каждую ночь мать молится о муже и о сыне.
— Что ты стоишь?! Бежим в окоп! — задыхаясь, крикнула девушка.
Слова эти никак не подействовали на Госка. Она неторопливо выпрямилась и повернулась к дочери, казалось, за эти мгновения можно было успеть вернуться из дальнего путешествия.
— Не пугайся больше, чем следует, — спокойно проговорила Госка.
Какие мысля занимали ее сейчас? Госка вспоминала давние мирные дни…
Вот у плетеных ворот очищенный от коры ивовый пень. На нем сидят рядышком отец Серафимы и Госка. Отец только что вернулся из гостей и позвал через плетень жену. Та ничем не выдала нетерпения, с которым ждала его. Ей неловко сидеть рядом с мужем, так не положено, но радостно от того, что он позвал ее. Госка, смущаясь, слушает.
— Знаешь, что я собираюсь сказать тебе? Можно обойти всю Осетию, но такой, как ты, не найдешь. Любое дело тебе под силу… Возьмись-ка ты за сына. Медлить с его свадьбой больше нельзя… Пусть и в нашем дворе заиграет гармошка. Пока я совсем еще не состарился, станцую для тебя на носках…