Тот даже головы не поднял, шагал и шагал следом за арбой. Хаджисмел вдруг вспомнил, что Батрадз никакого внимания не обратил на возницу, не поздоровался с ним и, более того, говорил о нем так, будто тот не стоял здесь же рядом.
Кукурузное поле кончилось, дорога вышла на луга, на пастбище, вильнула в сторону и устремилась к высокому кургану. Волы остановились, хотя никто их не останавливал. Возница грузно взошел на вершину кургана, повернулся лицом в ту сторону, откуда они приехали, и долго смотрел куда-то вдаль. Потом поправил на голове войлочную шляпу, подтянул штаны и стал спускаться с кургана. Как только он достиг дороги, волы, так же, без понукания, тронулись с места.
И снова вильнула дорога, повернув на этот раз к сельскому кладбищу.
Кладбище… Покрытые дерном низкие могилы. Резные каменные памятники… Волы опять сами остановились. Парень протянул в кузов руку, достал откуда-то из-под мешков горсть красных слив, положил в карман и пошел между могилами в самый конец кладбища. Остановился возле одного из памятников и застыл. Долго стоял, потом нагнулся. Может, сливы положил на могилу?..
Когда он возвратился, Хаджисмел сошел с арбы и, опустив голову, произнес:
— Светлая память покойному… Прости, я ничего не знал о твоем горе…
Они молча шли по обе стороны арбы. Печаль возницы передалась и Хаджисмелу, и от той радости, с которой он проснулся утром, ничего уже не осталось.
— Когда же случилось это несчастье? — спросил Хаджисмел, глянув на своего спутника через арбу.
— Все расскажут тебе, — ответил тот. — Даже спрашивать не придется…
— Кого не надо будет спрашивать?
— Тех, кто увидит нас вместе…
Въехали в село. Перед самыми рогами волов завертелись, шаля, босоногие мальчишки. Хаджисмелу казалась, что запрыгнут сейчас они в кузов и растащат все, что найдут в нем. А мальчишки сбегались, разбегались, возбужденно шушукались о чем-то, и Хаджисмел слышал свое имя.
На втором перекрестке он взял чемодан и, поблагодарив возницу, свернул за угол. Арба же продолжила свой путь и скрылась. Прошагав немного, Хаджисмел услышал мальчишечьи крики, потом тоненький ясный голос:
Что-то еще кричали мальчишки, но слов их уже нельзя было разобрать…
Три дня длилось застолье, звучали тосты, горел, не угасая, жаркий огонь в печи… Дети тянулись к Хаджисмелу, лезли к нему на колени, надевали на себя его фуражку, трогали петлицы… Старшие чествовали Хаджисмела, как героя, потому что он участвовал в боях у озера Хасан и на Халхин-Голе и отличился там…
Три дня длилось застолье, а на четвертый, когда все стихло, к Хаджисмелу пришли его ровесники, друзья, и среди них Батрадз… Мать снова накрыла стол, и закипело веселье, и словам приветствия не было концами наконец, когда все утомились и успокоились немного, Хаджисмел сказал, обращаясь к Батрадзу:
— Мне кажется, что Дзыбын на тебя обиделся.
— Ты это на лбу его прочитал?
— Да, он не слишком словоохотлив…
— О чем же вы все-таки говорили?
— Да так, ни о чем… Он показался мне каким-то странным…
— Ты здесь не живешь и ничего не знаешь. Поговори с односельчанами, они тебе кое-что расскажут… Я раньше смеялся над их разговорами, но однажды и сам столкнулся с этим Дзыбыном… Обогрел его теплом своего сердца, поделился с ним пищей, и вот сели мы в арбу и поехали в лес. Там, на поляне, я накосил сена. И нужно было отвезти его домой… Дзыбын подавал, я складывал, и вскоре тронулись мы в обратный путь. Вдруг сено осело, повалилось на землю. А дорога-то была ровная, как вот этот стол!.. Стали мы опять грузить сено — Дзыбын подает, а я складываю. Я от злости чуть не лопаюсь, а он даже глазом не моргнул. Поехали наконец… Забегал я вокруг арбы, то там поддерживаю сено вилами, то здесь. Одну лощину одолели — ничего, реку переехали благополучно, но как только колеса покатились по ровной дороге и я отвлекся немного, чтобы пот вытереть, сено опять оказалось на земле!.. Но и на этом не кончились мои муки — едва мы въехали в село, как выскочили спицы левого колеса. А с левой стороны шел Дзыбын…
— А ты когда-нибудь до этого складывал сено? — спросил Хаджисмел.
— Сколько сена я заскирдовал — ты и во сне не видывал! — обиделся Батрадз. — Как-то с Дзабо они поехали в лес за хворостом, — продолжил он. — Дзабо всю жизнь проработал лесорубом, и никогда ничего с ним не случалось… А в тот день отсек себе топором пальцы правой ноги.