Легкомысленно назначенная Димкой премия за живую мышь неожиданно обернулась для нас ощутимым расходом. Часа через два после того, как мы вернулись с поля, заявился домой раскрасневшийся Санька с компанией.
— Дядя Дима, улов притаранили!— оповестил он.
— Ну, молодцы! А я уж думал, куда вы запропастились?— обрадовался Димка.— Сколько добыли, Саня?
— Полтораста!
Моргунов провел ладонью по лицу, словно смахивая паутину.
— Ты хочешь сказать...— неуверенно начал он.
— Ну да — сто пятьдесят одну мышу поймали, — рассеял всякие сомнения Санька.
Перед нами появилась огромная железная банка с кишевшими там мышами.
— Батюшки-светы!—с отчаянием прошептал Моргунов.
— Пересчитывать будете?—деловито осведомился один из ловцов.
— Да чего уж там!—в полном расстройстве чувств отмахнулся Димка;
Он стоически твердо отсчитал пять новеньких трехрублевок и вручил компании.
— Спасибо за службу, звероловы!— весело сказал он.
«Звероловы» не знали армейского устава и закричали кто во что горазд.
— Завтра еще притараним,— пообещал Санька,— Их за током тьма-тьмущая.
— Э-э, нет,— поспешил отказаться Моргунов.— Вы и так постарались на славу—управиться бы с этими.
Еще утром он соорудил для мышей вольер. Это был кусок металлической сетки, свернутый в большую трубу, к концам которой были прикручены стенки. В одной из них находилась дверца. В общем, вольер получился неплохим, но оказался мал. Конечно же, Димка не мог предполагать, что помощники притащат такую прорву мышей, и теперь пришлось ломать голову, как их разместить. В конце концов мы махнули рукой и предоставили эту заботу самим грызунам: вытряхнули мышей в вольер, набили его сеном, и они прекрасно устроились «по этажам»— друг над другом.
В приобретенном нами мышином семействе оказалось три вида: мыши полевые, восточноазиатские и полевки красные из рода лесных полевок. Всех их нетрудно различить даже неопытному взгляду. У полевой мыши вдоль всей спины тянется темная полоса. Красная полевка крупнее, но хвост у нее короче. Восточноазиатская мышь—забавное создание, по краям ее глаз располагается гребневидная оторочка, отчего мышь кажется маленьким лохматым увальнем.
Вечером, когда Дуся с Санькой ушли в кино, состоялся первый сеанс записи. Нужно признаться, что наша методика побуждения мышей к пению была примитивной и жестокой. Димка нащупал рукавицей первую попавшуюся мышь и поднес к микрофону. Несчастное существо жалобно моргало глазами и, конечно же, не могло понять, что от него хотят. Моргунов слегка стиснул мышь и включил магнитофон. Все мы ожидали услышать писк о пощаде, но этого не произошло — мышь молчала. Он сдавил ее сильнее—тот же результат. У грызуна должны были вот-вот хрустнуть косточки, но он не издал ни звука.
— Это, наверно, немая попалась,— сказал Димка, выбрасывая мышь в форточку.
Но и вторая, третья... десятая мышь готовы были отдать богу душу, но не собирались просить о пощаде. Такой оборот дела привел нас в замешательство — рушились все планы. Битый час мы мучились с упрямыми грызунами, но так ничего и не добились.
— Ну партизаны!— в сердцах воскликнул Димка и швырнул очередную полевку вместо форточки на пол.
Мышь побежала, он прижал ее тапочкой и тут мы услышали долгожданный писк. Наше проявление радости заглушило ее голос, но вовремя спохватившись и боясь упустить, может быть, единственный случай, мы торопливо включили магнитофон. Полевка продолжала пищать, пока не выбилась из сил. Это удивительно, но факт: все мыши закатывали истерику на полу под ногой, но стоило их взять в руки и поднять в воздух, как они словно в рот воды набирали. До сих пор для нас остается загадкой, почему так вели себя мыши. От страха перед высотой или перед нашими физиономиями? На этот счет Димка и Брагин высказали разные предположения, но я склонен думать, что наиболее вероятно — последнее.
Как бы там ни было—счастливая случайность помогла нам, и мы накрутили едва ли не кассету желанных голосов. Мы даже создали нечто вроде систематизированной фонотеки; в одном месте пищали только полевки, в другом — восточноазиатские мыши. Дело было сделано. Так, во всяком случае, мы думали до тех пор, пока не проиграли запись. Здесь-то и выяснилось, что она безнадежно испорчена и, что хуже того—мы вообще не сможем записать в Милой Девице такую деликатно-тонкую музыку, как мышиный писк. Оказалось, что живя в мире звуков, мы наполовину оставались глухими. И не потому, что Брагин, Моргунов и я их не слышали, а в силу того, что они нас не интересовали, мы к ним привыкли и перестали замечать. Многие звуки так вошли в нашу жизнь, что нам их просто недостает, мы испытываем чувство тревоги и неудовлетворенности, когда они вдруг исчезают. Начинаем искать причину—и обнаруживаем... остановившиеся часы. Так и тогда — магнитофон поведал нам, с чем мы притерпелись в жизни. Стучал, словно кувалдой, холодильник, завывали на дороге автомашины, надрывались деревенские собаки, дважды прогудел самолет. Но все это— еще куда ни шло: собаки и самолеты мешали временами, а вот машины на совхозном току работали беспрерывно. Рис молотили, веяли и сортировали, и гул этой работы шел по всей пленке.