«Свет мой светлый, почему ты померк? Гора высокая, как ты рушишься!.. Вместе с тобою и умру ныне, юность не оставила нас и старость еще не настигла».
Из века в век, как сокровенная мечта для всех истинно любящих друг друга, как счастье вечное, предстает не расторжимый никакими силами брак, ничем не нарушимые узы. И как солнечно, как просто и в то же время возвышенно звучат неоднократно концовки в рассказах Александра Грина: «Они жили долго и умерли в один день», или: «Они жили дружно и умерли в один день» — так и я бы хотел заканчивать свои рассказы.
«Зачем родилась и, родившись, прежде тебя почему не умерла, — не видела бы тогда смерти твоей; а своей погибели!.. Крепко, господин мой дорогой, уснул, не могу разбудить тебя! С какой битвы пришел ты, истомившись так? Звери земные в норы свои идут, а птицы небесные к гнездам своим летят, ты же, господин, от своего дома без радости отходишь, кому уподоблюсь и как себя нареку? Вдовой ли себя назову? Не знаю сама. Женой ли себя назову? Лишилась я царя! Старые вдовы, утешьте меня, а молодые вдовы, со мною поплачьте: вдовье горе тяжелее всех у людей…»
Княгиня Евдокия, воспитав пятерых сыновей, постриглась в монахини под именем Ефросиньи и позднее была причислена к лику святых и всегда высоко почиталась в земле Суздальской да и по всей Руси. После смерти мужа она под пышными княжескими одеждами носила вериги.
Я знал и знаю до сих пор одну женщину, которая, на мой взгляд, совершила подвиг. Я говорю о простой костромской колхознице. Она жила в тяжкие времена, когда страна была разорена войной… Именно про таких говорят, а ранее было написано: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». И все без бравады, не на зрителя, не для аплодисментов и даже не ради награды или какого-то поощрения. Просто так — от широты, от честности и простоты натуры.
Мобилизованная на лесозаготовки, туда, за многие волока, в глушь и стужу Северных увалов, с которых берутся и текут в разные стороны великие русские реки — притоки Волги и Белого моря, женщина эта, простая колхозница, встретила там приглянувшегося ей мужчину. Она решила выйти за него замуж. Молва об этом человеке была не очень добрая, и бабником он слыл, и выпивохой, и мать отговаривала девушку. Но, как говорится, сердцу не прикажешь. Сошлась Васса с этим мужчиной и завела семью в надежде, что образумит его, как и многих во многие годы да на многих землях образумливала, и умудряла, и возвышала над недугами натуры обязанность быть мужем, отцом, кормильцем. Но мужик не образумился.
Есть люди, которых ничто не меняет, которым, как говорится, море по колено, и с годами они только коснеют и упорствуют в своих спесях, прихотях и в неуступчивой блажи. А раскатились по лавкам, и полатям, и половицам избы уже пятеро детишек, мал мала меньше.
Шестым Васса была беременна.
Сидели Васса и Алексей за древним деревянным столом из толстых досок. Дело было после очередной мужиковой блажи.
— Бросишь гулять? — спросила Васса.
Мужик промолчал.
— Пить бросишь? — спросила Васса опять.
Она смотрела в лавку.
Алексей смотрел на окно и дальше, за окно, на улицу.
— Пить не брошу, — сказал Алексей.
— Уходи, — сказала Васса.
Алексей встал и ушел.
И пошли у Вассы одинокие страшные годы на хуторе в бедненьком, еле-еле поскрипывавшем колхозике, когда она днем работала в бригаде, а ночью на себя. И в бригаде своей работником была первым даже среди немногочисленных послевоенных мужиков. Какие-никакие, но все-таки мужики, однако не могли они, а может быть, порою и не хотели угнаться за Вассой.
Шестерых детей, двух дочерей и четырех мальчиков, до полного возраста вырастила Васса Ефремовна, и у каждого получилась со временем своя семья. Ни одного ребенка она не потеряла. И жизнь ее шла в труде, в усталости и в ровности духа.
Правда, как-то заглянула на хутор дальняя родственница и сказала, что Алексей при другой жене и других детях не видит радости, а сейчас там, в Шарье, приходит конец его дням существования. Он сам знает об этом, о страшной и неизлечимой своей болезни. И вот просит он передать Вассе, что хотел бы умереть при ней, здесь, на хуторе.
Что-то колыхнулось в отвердевшем за долгие годы безмужнего одиночества лице Вассы Ефремовны. Какое-то мгновение она сидела молча, глядя в лавку. А потом ответила:
— Нет.
В деревне про всех знают все. В деревне любят посудачить, порядить, а порою и пустить по переулкам один-другой слушок-небывальщину, особенно про одинокую женщину. Но про эту, про достойную русскую мать, никто никогда не решился не только сказать, но и подумать что-нибудь недостойное. Я это знаю хорошо и достоверно, потому что женщина эта — мать моей жены, с которой я живу четверть века и женился на которой там, на Северных увалах, где из дремучих и страшных в своей угрюмости лесов происходят истоки многих русских рек, истоки чистые и прозрачные.