Такое может сказать только истинный мужчина и поистине любящий человек, человек в высоком значении этого слова. И, более того, человек, прошедший высочайшее перерождение целомудренной красотой. Брак перечеркнул все, что было до этого, своей очищающей силой. Вот почему он называет любимую женщину, находящуюся с ним в таинственном, полном высокого и оправданного смысла соединении, смиренницей, чего не повернется сказать ни язык, ни сердце человека низкого и плотски примитивного. Вот потому поэту не страшно и не постыдно мгновение, в которое родились такие стихи, — он разговаривает не с читателем, он разговаривает с любимой и не просто любимой, а с женой, и, более того, разговаривает с человеческим естеством, он благодарит природу, великую и чистую гармонию, на которой и может только существовать жизнь во всем ее сложном и прекрасном многообразии.
Он — словно Бах в своем «Хорошо темперированном клавире», когда «гармония беседует сама с собой».
Я думаю о Пушкине и слышу Ференца Листа. Опять сонет Петрарки. Но не обязательно я слышу и стихи Петрарки. Совсем не обязательно. Я слышу Роберта Луиса Стивенсона, поэта, и временем, и пространством, и языком весьма отдаленного от великого итальянца. Он хорошо известен нам своими приключенческими романами, и прежде всего «Островом сокровищ», но он и автор пяти книжиц стихов. Сын инженера, юрист по образованию, он пишет такой «Романс»:
Это почти то же самое, что писал Пушкин Наталье Николаевне к концу своей быстротечной и так внезапно оборвавшейся жизни:
Обитель Роберта Стивенсона с зеленью леса и синью морской, с росою, с лунным светом и пением родника голубой воды и Пушкина обитель дальняя трудов и чистых нег… Жизнь, любовь, брак, семья немыслимы без уединения от бесцеремонных и любопытствующих посторонних взглядов, без обители, очага, дома, взаимной преданности. Нет — без преданности любви и без чистоты. Без целомудрия, слова, которое так некстати мы начинаем терять в нашем обиходе, в наших словарях, в наших разговорах, в наших назиданиях.
Молва не очень справедлива и к Анне Петровне Керн. Мы все любопытствуем и любопытствуем, что же все-таки произошло между Анной Керн и Пушкиным там, в Михайловском и в Тригорском. Ничего. Между ними не было никакого романа. Было одностороннее увлечение поэта, вызванное ссылкой, оторванностью от Петербурга, очарованием молодости самой Анны Петровны, подчеркнутой глухою деревенской обстановкой, красотой окружающих рек, лесов, цветов, птиц и ветра. Анна Керн была как бы отзвуком, отсветом того Петербурга, по которому поэт здесь томился. И в сочетании с буйной вулканической и одновременно несказанно-утонченной природой поэта все это привело к эмоциональной вспышке, как мы бы сейчас сказали, космического масштаба. Поистине вулканической глубины!
25 июля 1825 года, Михайловское.
«Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем то, которое некогда произвела на меня встреча наша у Олениных. Лучшее, что я могу сделать в моей печальной и деревенской глуши, — это стараться не думать больше о вас».