Ничего, пусть посмотрит. Ей полезно будет.
Мать сказала дочери:
– Гера, возьми в багажнике сумки, и пойдем.
– Сволочи! – уже успокаиваясь, крикнула Гера.
Захлопнула дверцу и пошла к багажнику. Дверцу за собой она закрыла так, что глаза ее матери сузились в две маленькие щелочки. Я готов поклясться, что когда Гера бралась за багажник, чтобы закрыть его, она собиралась хлопнуть им так же немилосердно.
Мать молча стояла около машины, засунув руки в карманы своей дубленки, и даже не смотрела на нее. Лишь подняла руку и поправила прядь темных волос, которые выбились из-под шапки.
И Гера закрыла багажник аккуратно и бесшумно.
Эльвира, вежливо улыбаясь, кивнула нам. Пара прошествовала мимо нас в отель.
Над парковкой начали сгущаться сумерки, вспугнутые воплями Геры, – зимние, фиолетово-черные, стремительные.
К гостинице мы с Леной шли молча. Я был готов расцеловать эту юную капризную готку. Она спасла мой вечер, сама не подозревая об этом. А может быть, гораздо больше, чем один только вечер.
Раньше или позже каждая девушка, с которой я встречался, начинала сюсюкать при виде малышей в колясках, рассеянно останавливаться у отделов с детскими вещами – такими милыми, крохотными пинеточками, штанишками и кофточками. Лена проявила большую оригинальность. На день рождения она подарила мне радиоуправляемый вертолет. Когда я запускал его, сказала, улыбаясь:
– А представь, ты бы играл в него вместе с сыном, Генка?
Дура. Все удовольствие от подарка испортила.
Я рассказал ей все то, что обычно рассказывал в таких случаях. Я разложил по полочкам наше совместные финансы, показал техпаспорт на хрущевку, где твердо была пропечатана немыслимо огромная жилая площадь – тридцать квадратных метров. Лена так же стандартно отреагировала – заплакала и убежала к маме. Но потом вернулась. Все они возвращаются, всегда. Она плакала, злилась, не разговаривала со мной целыми днями. Наверное, надеялась, что ее распаленный материнский инстинкт вызовет к жизни мой отцовский. Но когда огонь сталкивается со льдом, новая жизнь не появляется; лед превращается в пар, тот самый, что с раздраженным свистом вырывается из нутра раскаленного чайника.
Не хочу, не буду. Я был хорошим ребенком, но это не значит, что я обязан стать хорошим отцом.
Потом был праздничный ужин. Старинные русские потехи вроде сжигания чучела Масленицы были обещаны на завтра. За нашим столом весело и непринужденно царила Эльвира, мать Геры, – «попробуйте утку, под водочку самое то!». Сняв дубленку, она оказалась женственно полной. Серое платье с крупными белыми цветами звало прикоснуться к ее мягкой, округлой фигуре.
– Красивое платье, – сказала Лена.
– Только зря она девчонку за собой таскает, – сказал я. – Так можно было бы лет тридцать дать ей. А так сразу ясно, что бабе к сороковнику.
Гера не стала принаряжаться к празднику. Или, возможно, в своих понятиях она как раз приоделась, не знаю. Мне сложно различить разницу между черным и черным, но пирсинг в ее носике смотрелся так же прикольно, как и тяжелый перстень в виде черепа на тонкой девичьей ручке.
Кроме водки, на столе также были сбитень, медовуха и, кажется, сливовая настойка. Я здорово выпил, танцевал и участвовал в конкурсах. Потом я как-то внезапно протрезвел и обнаружил, что нахожусь с Эльвирой на балконе. Я держал ее за талию, а она, склонив голову мне на плечо, говорила:
– Очень красивая ночь… Какой вид, ты только посмотри, Гена!
Я не помнил, когда мы перешли на «ты». Несмотря на свое состояние, сообразил, что надо бы как-то половчее убрать руку с ее талии, пока к нам сюда взбешенной фурией не ворвалась Ленка. Впрочем, вид действительно был неплохим, надо признать. Сосны, словно плакальщицы, воздевали руки к черному небу. Вечером пошел снег, скрыв под собой черный лед протоки. Белое, словно бархатное, снежное покрывало тихо искрилось в свете почти полной луны. Черный кривой полукруг причала впивался в него, словно серп. От всего этого вместе веяло тихим очарованием и щемящей, нежной тоской.
– Помнишь, как это у Бальмонта, Гена? – мечтательно продолжала Эльвира. – «Слыша тихий стон метели, шепчут сосны, шепчут ели, в мягкой бархатной постели…»
На слове «постель» меня пробила дрожь. Нет, не потому, что я понял, к чему клонит Эльвира. В стеклянной закрытой двери балкона я увидел свирепо наморщенную маленькую рожицу. Она выглядывала из зала, яростно зыркая по сторонам явно в поисках кого-то. Ее маленькие белые зубки сверкнули в свете луны, словно были из стали. Рожица отлипла от стекла. Я с облегчением понял, что это была всего лишь Гера, а не бесенок-галлюцинация. Соскучилась по мамочке, видимо, пошла искать.