Со станции навстречу ей летел прожекторный свет, и все кругом: дома с еще незакрытыми ставнями, близкое озерко, посеченное темными полосами от стоящих по берегам дворовых заборов — все приобрело четко означенное, плоское, как на чертеже, выражение. За озерком и белой крышей одноэтажного, с высокими окнами, госпиталя для инвалидов Отечественной войны черно стояли девяностолетние тополя. И Елена вспомнила, что в начале войны она была в этом госпитале со школьной концертной группой. Она многое успела забыть, но память выхватила из той белой, госпитальной круговерти палату на четыре койки и лежавшего у окна безрукого парня, а что он так посечен взрывом, их, девчонок, предупредила перед дверью врач. Парень лежал по шею укрытый и улыбался смущенно — вот все, что вспомнила Лена и смятенно подумала: «Может, Шура тоже так лежал в госпитале, и сколько он там перестрадал, передумал о матери, об отце, братьях, сестре и той ночевке, когда спали в рассохшихся лодках?» Она ступила на деревянный, через озерко, мостик, и тут кто-то, грубо и цепко схватив ее за плечо, дохнул на ухо:
— Стой! — и развернул к себе.
Перед ней стоял длинноносый, выше ее ростом, узкоглазый, с тонкими, почти невидимыми губами человек в черном осеннем пальто и серой кроличьей шапке.
— Деньги давай! — сказал он свистяще.
Елена увидела, как его угрожающие глаза стали еще уже, и еле выговорила:
— Нет у меня денег.
— Врешь, сука! — выпалил он, и его левая рука с зажатым в ней стальным прутом дернулась. Другой, голой, без перчатки, рукой он рванул Елену к себе за пальто так, что пуговицы отлетели и стукнулись о мерзлые доски мостка.
— Врешь, сука, — снова, но уже тише повторил, а его рука прошарила внутренний, у пояса, глубокий карман ее старенького пальто.
— Вот же деньги, — опять негромко, с возмущенным лицом сказал. — А? — И его рука выдернулась.
— Так это рубль, — ответила ему Елена.
Он осматривал ее с головы до ног и подступал ближе:
— Часы снимай.
Елена поглядела ему за спину. Все там было пустынно. И ей показалось, что никого больше нет на земле.
— Ну! — прикрикнул человек в черном пальто, прут в его руке опять угрожающе дернулся. Лена сняла варежку и свободной рукой стала расстегивать неподдающийся ремешок часов, позолоченных, — подарок матери. Она расстегивала ремешок медленно, а человек глядел на это нервно и зло. Взяв часы в правую руку, она зажала их в кулаке; и он впервые поглядел ей в глаза — безразлично и нагло, как на свое; и тогда она вскинула руку и со всей женской силой бросила часы на промерзшие доски, себе под ноги. Глухо клацнув, часы разбились, а лицо, подбородок мужика, его нос, узкие серые глаза и шапка, как от гранатной вспышки, дернулись вверх.
— Что, фашист? Бей!
Человек в черном пальто отступил на шаг.
— Фашист! — задохнулась Елена.
— Ну ты, того… — с опаской проговорил он, оглянулся и, спрятав железку в рукав, побежал.
Не став смотреть ему вслед, Елена без сил прислонилась к перилам мостка. Впереди нее в свете станционных прожекторов клубились, похожие на взрывы, госпитальные тополя.
ЗАВОРИН
— Ты бы, паря, еще через полгода приехал. Для старика полгода не видеться — целая жизнь. Я каждую минуту могу помереть, — громко и раздраженно говорил старик, сидя на крыльце, и все норовил глядеть в глаза, а Петр растерянно отводил их.
— Ну да! Вы ж охотник, крепкий еще мужик.
— Ты военнообязанный? — продолжал сердиться Заворин.
— А как же? — удивился вопросу Петр. — Мне весной в армию, а пока учусь.
— На кого?
— На библиотекаря.
— Чего? — удивился старик.
— На библиотекаря, — негромко повторил Петр. — Что, не нравится?
— Удивительно как-то.
— А чего удивительного? Избачом в деревне буду работать.
— Изба-чо-о-ом? — что-то вспомнив, на этот раз уважительно протянул старик. — Так бы сразу и сказал, что избачом, а то библиотекарем. Тьфу! — плюнул старик. — Прошлым летом работала у нас в клубе одна библиотекарша-финтифлюшка, через две недели убегла. Культуры, говорит, у нас никакой, а для чо ее к нам поставили, как не культуру двигать. Крестьянин я вечный. А она к нам без уважения… Так бы сразу и сказал, что избачом, я бы тебе уважение оказал, а то, чертов кум, явился — не запылился, кто таков? Память отшибло. У меня вообще, как в двадцатом году на польском фронте взрывом вышибло из седла, с памятью бывает наперекосяк. Помню, встал с земли, трясет всего и глаза в разные стороны. С тех пор, как разволнуюсь, так чувствую — начинаю косить, а может, кажется, но лучше меня в деревне стрелка нет. Глухарей бью — я тебе дам… «Повело старика», — с легкой ухмылкой подумал Петр, а Заворин, с тихим смирением поглядев на него, сказал: