Полуодетый Иннокентий Кузьмич стоял у стола, рылся в холщовом мешке, где что-то таинственно звенело.
— Не раздумал в лес с браконьером-то? — с бесстрастным лицом поинтересовался он.
— Насчет браконьера я пошутил, — раздосадованно ответил Петр и подумал, что зря обидел старого человека. Может, старик когда и провинился, а ославили на всю округу. У нас как повесят ярлык — не отмоешься.
— А чего? Может, я и браконьер… Считай, — обиженно-равнодушно говорил Заворин. — Но вот я всегда с собакой охочусь и подранков у меня нет. Кого стрелял — того взял, а которые без собаки — после них подранков.
«Мудрено старик объясняет», — собираясь, думал Петр.
— Не боись, у меня на лису разрешение, — сообщил, приглашая к столу, Заворин.
Закусив холодной картошкой, скоро они шли по лесу на заимку и молчали. Морозная и тихая погода стояла в лесу, пахло снегом и палым листом. Сосновый бор был неглубок, дальше в смешанном лесу берез валялось — не сосчитать.
— Берез-то! — решил заговорить Петр.
— В конце августа ураган прошел, — ответил идущий впереди старик.
— Так и сгниют?
— А как же. Лесник, чертяка, каждый день пьяный. Даже не сообщит о повале начальству.
— Почему?
— Лень-матушка… Разве что, за бутылку кому на дрова отпустит. А другим — пропадай моя телега… — Старик с возмущением хлопнул себя по бедру. — Глаза бы не глядели!
— Что же, управы на лесника нет?
— Не понимаю. Устал, что ли, народишко? Все прощают друг другу.
Иннокентий Кузьмич рассказывал, что в этом месте, где он ставил Петра в засаду, лиса обязательно есть: соро́к очень много — верный признак.
— Стой за деревом, — учил, — да так, чтобы скрываться по грудь. Лисица, она, как и волк, понизу смотрит. Место хорошее, шагов на двадцать скрозь видать. Ну, парень, удачи тебе. Считай, рыжая у тебя в мешке. — И старик ушел, чтобы вскоре тихо пустить своего красногона.
Собака привычно, правильными кругами побежит опушками, на которых мышкуют лисицы, почуя свежий след, поднимет огневку, погонит… Тогда смотри… Не зевай…
Какой Петр Охохонин был стрелок, он и сам не знал. Одно — пальнуть в тире, другое, когда замелькает на мушке лисье тело. Тогда попади! «Попаду», — говорил про себя Петр и думал о старике, который по времени должен был пускать красногона. Странным в эту встречу показался ему Иннокентий Кузьмич. «И охота ему было ради незнакомого человека подниматься в такую рань? Удивительно… С апреля не виделись, а захотел мне помочь. Только оттого, что на вокзале расспрашивал его о войне? А за вчерашний день я так и не догадался поинтересоваться — болят у него раны, как тогда, или лучше стало? Он, кажется, в госпиталь собирался ложиться. Да и никакой он не браконьер! Сболтнула старуха. Наверно, любила его в молодости и до сих пор мстит, что не женился на ней. Бедовый старик!» — с радостью за себя подумал Петр. И тут запел, наконец, собачий лай. Сильный и звучный, он то поднимался на высокую ноту, то срывался до визга и всхлипов. Петр засуетился, открыл и закрыл подсумок, вспомнил, что ружье заряжено, разломил — капсюли были свежие, блестели ярко и весело. Он услышал, как быстро и громко бьется сердце, кровь стучит в висках, пульсирует в шее, и сразу увидел все: сожженную молнией березу, из ствола которой, еще сохранившего свежесть, вырван кусок коры, робкую сосновую поросль, пень, похожий на морду старого лиса, и горящую костром осину, листья которой еще по первозимью держались. Петр представил: ныряя меж сучьев, беря с налета повалы, пес гонит обезумевшую лису, и распрямились плечи, углубилась складка между бровей, приклад крепко вошел в плечо.
Все нарастающий собачий лай вдруг прекратился, и Петр с раздражением подумал, что красногон потерял след, и, чтобы прийти в себя, опустив ружье, стал разглядывать его, как незнакомое, а ведь когда шел за спиной старика, раз двадцать снимал двустволку с плеча — любовался ее строгостью.
Двустволку Заворин дал Петру с некоторым колебанием, зная, как меняется человек, когда он с ружьем — всякая неожиданность может случиться, но, вспомнив, каким сердечным человеком показал себя парень на автовокзале, серьезный разговор тогда прошел между ними, еще по дороге на заимку перестал беспокоиться.
Тульская 16-го калибра двустволка, с пятидесятых годов принадлежащая Заворину, была изукрашена охотничьим красивым чернением: серебряный олень трубил весеннюю песню на опушке соснового бора.