— Ш-што ты, мальчик, ш-што ты, дружжок? Мы с тобой знакомы… нннедоразумение. При чем тут я… Я не обязан… Какой-то верзила с камнем… Я же не мог себе позволить рисковать перед концертом…
Громкоговорители разносили по всему лагерю его судорожно-торопливый шепот.
— Она была доверчивая! — с болью крикнул Лесь. — Совсем старая! У нее сердце разорвалось!..
Люди заполнили арену. Кто-то высвободил микрофон из пальцев Леся. Кто-то пытался отогнать собаку, которая путалась под ногами. Кто-то приносил чтецу глубочайшие извинения.
Но Полудин вдруг закричал тонким заячьим голосом:
— Безобра…
Он сунул щит на рояль и на ходу стал срывать с себя перчатки с крагами.
И тогда случилось такое, чего никогда не бывало в истории Синего лагеря.
Стоявшие под чинарой, неведомо кем приглашенные, моряк с пудовыми плечами и его смуглый товарищ со значком мастера авиаспорта на груди, разом сунули в рты пальцы и свистнули. Так свистнули, будто разом сто ножей вспороли небо и разодрали на лоскуты. Будто сто молний вонзились в воздух и скрутили его штопором. Ласточки взметнулись к облаку.
Как удар хлыстом свист настиг Полудина. На ходу он присел, но, оправившись, мелкой рысцой засеменил к выходу.
А те двое, отсвистав, пошли неторопливой, моряцкой походкой вниз, к морю.
Однако и без них свист не стихал, он разгорался. Теперь свистели все трибуны. Свистели мальчишки, вскакивая на скамьи, свистели, как умели, девчонки. В нижнем ряду, стоя на костылях, свистел юноша, самый любимый, самый справедливый вожатый из всех вожатых этой смены — Коля Мосолов. И другие вожатые свистели тоже. А на самой спокойной скамье, среди гостей, маленький темноголовый мальчик, которому просто нравился свист, прыгал, радостно смеялся и махал над головой смуглыми, уже без повязок крепенькими руками.
Тщетно метались по рядам некоторые взрослые люди: совестливая женщина — заведующая музыкальной частью, и библиотекарша, и врач в белом халате, и физкультурник в синем тренировочном костюме. Тщетно пытались унять дружный, насмешливый, презрительный, беспощадный свист…
А начальник Синего лагеря был болен. Он лежал на террасе под платаном и напряженно слушал по местному радио все, что происходило сейчас на костровой площадке. Солнечные пятна и тени скользили по его лицу. Рядом с ним на низких складных стульях сидели два его друга, два товарища его военных лет, и, нахмурившись, вслушивались в свист, летевший из репродуктора.
— Ты прав, что не вмешиваешься, — сказал тот, у которого солнечный блик лежал на рассеченной шрамом брови.
— Очевидно, ты очень доверяешь своим ребятам, я рад этому, — сказал второй, у которого рука была в черной перчатке.
— Да, доверяю, — ответил начальник лагеря. — Они прекрасные ребята. И вожатые у них — прекрасные ребята. Но все-таки вы, наверно, не представляете, как мне сейчас трудно подчиняться врачам и лежать тут в бездействии…
— Представляем. Конечно, тебе трудно, — согласился первый и хитро прищурился. — По должности — тебе надо их утихомирить. А, как говорится, по велению сердца — тебе охота вместе с ними посвистать этому подлецу вслед, а?
И они все трое понимающе засмеялись.
Тут вбежала на террасу растрепанная женщина, лицо в красных пятнах, и выкрикнула:
— Он уезжает! Уезжает! Он требует машину!
— Ну так дайте ему машину, — сказал начальник лагеря. — Позвоните в гараж.
Но ее лицо было полно ужаса, она заговорила, заговорила:
— Они его освистали… Они все еще свищут… Кошмар!.. Вожатые свистят вместе с ними… Все начал какой-то мальчишка, он завладел микрофоном. Я кричала вожатым: «Уберите его!» Но они слушали только его, они палец о палец не ударили… Невозможно справиться… Не знаю, что я буду писать в отчете… Как заведующая культурными мероприятиями, я несу ответственность за срыв концерта!.. — Она задыхалась. Мелкие слезинки, как горошины, сыпались из ее глаз.
— Я, пожалуй, схожу туда, — подымаясь, сказал тот, у кого рука была в кожаной перчатке. — Я тебя там заменю, — кивнул он начальнику Синего лагеря и спустился с террасы.
Рядом с начальником на низком столике стоял сифон с водой. Он нажал на рычажок, налил газированной воды в стакан и протянул женщине.
— Выпейте и успокойтесь, — сказал он. — Я снимаю с вас ответственность. Ответственный — я. Теперь вытрите слезы, сядьте и слушайте. Оставьте их в покое. Они вершат над подлецом свой справедливый, общественный, пионерский суд. Оттого что он заранее не запланирован, по линейкам не расписан, взрослыми не утвержден, он хуже не стал, он стал лучше. Потому что возник непосредственно, исходит из глубины их чистых сердец, из ясного понимания — что хорошо, а что плохо.