— Велела нам обед варить, — сказал Вяч.
Мужчины опустились на еловый лапник у костра. В углях костра шевелились тени, постреливали языки пламени. Хвойные иглы раскалились, образовав огненную пещеру, в нее обрушилась обугленная коряга.
«Похоже на войну, как в кино», — подумал Лесь.
И Дед тоже глядел в огонь. Сказал:
— Больно знать, что где-то опять летят бомбы, рушатся дома, гибнут жизни. Мы, воевавшие в той войне, думали, что она последняя. Помнишь, Ванюшка? — По его запавшим щекам пролегли глубокие складки.
— Да, помню.
Лев-Лев снял очки, устало провел рукой по глазам.
И Мосолов подумал: «Что-то детское в его взгляде, незащищенное и нежное».
Лесь поднял голову, поглядел на Льва-Льва. Дед накрыл его руку своей.
«Чем-то они похожи с этим пареньком, — подумал Мосолов. — Хотя Лесь светлоголовый, русый, ладненький. А наш Левка всегда был лохматый, угловатый. А может, душевной мягкостью и схожи? Очень мне симпатичен этот мальчуган. — Мосолов глядел, как теплые отблески костра мечутся по худенькому, вдумчивому лицу Леся, по мальчишеской тонкой шее. — Внук нашей Вари…»
Перевел взгляд на Деда. С нежностью подумал: «Ты ее любил, Варю. Даже я, в свои шестнадцать, видел, что ты любишь ее без памяти. Ты никогда не говорил ей об этом, потому что она была женой друга…»
Затрещали кусты. Заламывая ветки, как медведь, продрался сквозь бурелом и вышел к ним со стороны моря Антон-моторист, здоровенный, в полосатой тельняшке.
— Все живы-здоровы? — огляделся, тревога затемнила его лицо.
— Все в порядке, — сразу ответил Лев-Лев на его невысказанный вопрос. — Алевтина у ручья. Сейчас придет.
— Докладываюсь, товарищ Мосолов, — сказал Антон. — Вертолет я встречал. Долетели отлично. Колю взяла санитарная машина. Забегал к нему в больницу, нога в гипсе, врач сказал: срастется, будет в футбол играть.
— Спасибо, — сказал Мосолов.
— Жора Король просил передать: надеялся сюда вторым рейсом лететь, однако, по приказу штаба спасательных работ, вылетел в Коралловую бухту. Я пришел на «Смелом». Шторм стих. Стою на якоре в километре, за мысом. Приказано вас всех забрать.
Теперь он сказал все главное, улыбнулся, вытащил аккуратно сложенный платок и, сев на пружинистую хвою, обтер лоб.
— Хорошо. Спасибо, Антон. Отдыхайте.
Мосолов прикрыл глаза. Сказалась усталость напряженных суток.
Над огнем в ведре пузырями заходила вода.
— Раз велено, надо обед варить, — сказал Лев-Лев и разорвал упаковку концентрата.
Из-под опущенных век Мосолов следил, как привычно управляется его старый товарищ рукой с неподвижной кистью. Лесь услышал, как Антон спросил негромко:
— Тогда ему руку и перебило?
Мосолов кивнул. Помолчав, прибавил:
— И нипочем бы ему не дойти, если бы не ребенок за его спиной. Варина девочка. Аля не знает. Не захотел ей говорить.
— Характер, — сказал Антон.
— Да уж такой…
Хрустнула ветка. Лесь обернулся. Совсем близко стояла мама Аля, в льняной косичке застряла еловая лапка. Она уже долгую минуту стояла тут, застигнутая рассказом Мосолова.
Антон быстро и неуклюже поднялся с земли.
— Аля, порядок, Димку твоего Анна Петровна прямо с вертолета к себе домой забрала…
На лице Антона всходила улыбка, озаряя его круглую физиономию. Он торопился успокоить, обрадовать:
— Аля, пришел на своей посудине, всех заберу, разом!
Он хотел, чтоб она услышала: «Я за тобой пришел, за тобой и за твоим сыном Лесем, ну и за всеми прочими, конечно…»
А вслух сказал:
— Давай, Аля, помогу вещи увязать, какие с собой в катер возьмешь.
— Да, да… — ответила мама Аля.
И Антон понял, что она не слушает его, не удивляется, откуда он тут взялся, не замечает. Она и Леся не замечала, никого. Смотрела только на Льва-Льва. Она пошла к нему, стала, опустив обе руки, как беспомощная, в чем-то виноватая девочка. И Лесь, волнуясь, подумал: «Сейчас скажет очень, очень важное».
А она сказала совсем простые слова:
— Пришла вот… Обедать пора.
И вдруг ткнулась лицом Деду в плечо:
— Как же я-то ничего не знала…
Здоровой рукой Дед гладил по легким волосам свою выросшую, свою совсем взрослую Маленькую девочку.
Притихли мальчики, и Мосолов тоже. У Антона лоб покраснел и сложился в гармошку, и брови стали шалашиками. Сжав кулачищи, в волнении он неуклюже переминался с ноги на ногу. Ему захотелось, чтоб горькие воспоминания отступили, чтоб осталась одна только радость. Шумно вздохнув, он громко выговорил: