И над ручьем — еще одна верба. При этом такая верба, что видать издали: барашки на ней не просто пушистые, не просто посеребрённые, а каждый барашек — ну прямо-таки с орех!
Я так на сапогах туда мигом и скатился. «Вот, — думаю, — бабушке радость!» И, встав на береговую, хлипкую, у самой воды кочку, тянусь к навислым над ручьем веткам. А чем от берега дальше, тем барашки на ветках крупнее. И я наломал целую охапку, собрался сломить самую последнюю, самую приманчивую веточку, да тут сапоги мои неладные с вихлястой кочки — шурых! — сорвались, и я — буль! бух! — сижу в воде.
Я рухнул, весь окунулся, потом вскочил. Воды мне — до подмышек. Студёный поток вокруг меня бурлит, клокочет, надо из него вылезать, да вот — не получается!
Пробую шагнуть — широченные, как вёдра, и полные воды сапоги с ног сползают — я боюсь их утопить. Хочу прихватить голенища руками, но в руках — ветки. Если их выпустить — уплывут вместе с потоком. И тогда я горько закричал:
— Ба-а-ба!
А бабушка уже и сама стоит у баньки над оврагом. Как она с этакой быстротой здесь очутилась, даже не понятно. Скорей всего прибежала не на вопли мои, а, зная мой не шибко-то послушливый характер, решила просто-напросто устроить мне проверку.
И вот — проверила, и вот — увидела…
И вот ахает, в калошах на босу ногу в овраг спускается, враз обеими руками из ручья меня вместе с обувками, вместе с пучком веток выхватывает, да так — в беремени, в охапке — и тащит из оврага.
Она тащит меня, а я ветки держу, заполошно думаю: «Вот тебе и — устроил для бабушки радость! Вот тебе и барашки крупнотой с орех! Достанется теперь на орехи самому!»
Я и дома, когда переодетый, сухой оказался под старым шубяком на печке, все равно лежу да жду проборки неизбежной.
Но и вдруг слышу: входит к нам в избу шустренькая, старенькая, ко всему всегда чересчур любопытная, бабушкина приятельница Полинушка.
Она входит, на столе в кринке огромный букет вербы должно быть сразу видит, восхищенно спрашивает:
— Ой-ой! Где такую пригожесть нашла?
— Там нашла, откуда еле с ношей выбралась… — отвечает бабушка. Отвечает, и вроде как усмехается. Я же у себя на печке опять виновато, тревожно дух затаиваю.
А Полинушка вновь свое:
— Ой! Дай и мне хоть веточку! Я ее ради завтрашнего дня к самым иконам, на божницу, поставлю… Вот только жаль, не свячёная она! Окропить ее святою водицею у нас тут некому, церквы близко нет…
И тут бабушка говорит совсем для меня нежданно добрым, нежданно улыбчивым, веселым голосом:
— Ничего, Полинушка, ничего! Считай, верба эта и освятилась маленько! Ее внучек мой вместе с самим собою вот только что в чистом ручейке искупал, освятил. Капельки-росинки на барашках и теперь еще светлым светом светятся!
И слышу, бабушка идет к печке, нашаривает торчащую из-под шубяка мою голую пятку, слегка щекочет ее, потом встает на приступок и заботливо, еще теснее, теплей, укрывает меня шубяком до самых плеч.
ТЕПЛЫЙ БЛАГОВЕСТ
Пасха. Светлое Воскресение. Мы собираемся в гости к подружкам бабушки в село Николо-Ширь.
Путь предстоит не близкий, выходить надо рано, но бабушка накануне сказала, нарисовала мне такую вот картину:
— В селе и теперь старая церковь цела. Везде уж позакрыли, а эта еще цела. По святым дням службу служит. И на ее колокольню, к ее звонам в нынешний праздник, как прежде, допускают любого парнишечку.
— Меня тоже допустят? — зажегся я вмиг от этаких слов.
— И тебя, мальчика… — заверила бабушка. — Поблаговестишь в честь Светлого Воскресения ежели не в колокол великий, то в малые — непременно. Малые-то звенят даже малиновей, веселее больших!
И вот в путь с бабушкой я собрался охотно, живо, хотя и не выспался. А на улице рань такая, что ни праздничных звуков ниоткуда не слыхать, ни праздничных людей нигде не видать. Только на пороге своей избы, на крыльце, стоит, поглядывает на чуть розовеющее небо, подымливает махорочной самокруткой мой приятель и бабушкин сродник дядя Миша.
Бабушка перекладывает из руки в руку дорожную кошёлку, машет ему:
— Христос Воскресе!
— Воистину! — ответно улыбается с крыльца дядя Миша и сразу спрашивает: —Куда наладились? Неужто в Николо-Ширь?
— Ясно дело! — кивает бабушка и зовет дядю Мишу с собой. Но тот вдруг говорит:
— Да туда ведь пока что не пройти…
— Как так? Отчего? — застывает было на месте бабушка.
— Оттого, что водополье с луговых дорог еще не сошло. Застрянете там, закупаетесь.
— Ну-у, — не верит бабушка, — авось не закупаемся. Мы луга обойдем горами, лесом.
Но дядя Миша говорит, что и в лесу полно воды. Что лучше бы мы отмечали праздник дома, а его бы, дядю, — хе-хе! — пригласили бы на пасхальный кулич да на махонькую стопочку. А он бы потом пригласил и нас.
Заслышав про стопочку, бабушка принимает за шутку вообще дядины Мишины слова:
— Не сбивай нас с доброго-то пути, не сбивай! И не задерживай. Я этот поход внуку обещала!
И как только мы вышли из деревни, так бабушка сразу и повернула прямо в горы, к лесу.
Правда, горы у нас — горы не совсем. Скорее это холмы, увалы. Но с увала на увал спуски да подъемы круты, часты, и ельниками они заросли такими дикими, глухоманными, что идешь тут, тащишься меж темных дерев и сам себе кажешься совсем крохотным потеряшкой, мальчиком с пальчик.
Да это бы еще ничего… А вот самая-то загвоздка теперь в том, что не успели мы с бабушкой в самую первую, меж увалами, ложбину спуститься, а оттуда, словно из погреба, так влажным холодом и несет.
И поперек дороги нашей бурлит, шумит, заливает прошлогодние колеи широченный поток. Сам он — глубокий, темный, по нему — белая пена.
Бабушка отломила от придорожного куста длинную ветку, в текучую воду потыкала, ветка везде скрывалась почти вся. Бабушка вздохнула:
— В самом деле здесь не пройти…
Я заныл:
— А как же звоны малиновые? А как же благовест? Неужто поворачивать обратно?
Бабушка говорит:
— Попробуем повернуть напоперёк! Вверх, через самый угор. Далее — лугами. Может, все ж какая стежка в лугах и не затопла… Только если и там не пофартит, ты уж, пожалуйста, больше не ной.
— Не буду… — обещаю я, плетусь, чавкаю сапогами по грязи вослед за бабушкой. А она выводит и выводит меня из этого лесного погреба все выше да выше.
И вот — под ногами сухо, вокруг вместо темных елок молодые березки, на них первая, клейкая листва, обочь тропки свежая травка, среди нее голубые звезды подснежников-перелесок, фиолетовые соцветья медуницы. И все-все уже ярко, золотисто освечено утренним солнцем. Мы — высоко над лугами, на угоре мне еще неведомом.
На угоре этом я оказался впервые, и так и ахнул от простора, который вдруг развернулся передо мной. А еще я ахнул от того, что и здесь, во всю ширь поднебесную, расплеснулись такие воды вешние, что преодолеть их можно было только на крыльях.
— Да! Лишь на крылышках… — сказала и бабушка. И, опасаясь как бы я снова не занюнил, приутешила меня: — Ну что ж… Этакое водополье бывает не на каждую Пасху. Не расстраивайся, скрепись! Ты еще — маленький… Ты еще и до новых Светлых Воскресений доживешь. А теперь давай тут на угоре, на солнышке посидим; может, благовест, за которым шли, услышим и отсюда.