Джек назначал дни приезда матери, сам верил в них и даже готовился к ним — каждое воскресенье собирал манатки: лобзик, школьную форму, банные тапочки…
Таков был довесок.
Интернат ремонтировали, поэтому жили мы в пионерской комнате, среди знамен, барабанов и горнов. Поскольку пионер из нас пятерых был один — Джек Свисток, то он и стал бессменным дежурным по пионерской. Вообще-то Джек вовсе не был услужлив, скорее дерзок. Но когда классная руководительница, к примеру, отчаявшись найти дежурного, вопрошала: «Кто же у нас уберет сегодня в классе?», Джек поднимал руку: «Я». Он не любил обычного в таких случаях тоскливого молчания. От этого молчания у него краснели уши — как установленные по краям проезжей части спаренные светофоры.
Проезжая часть была носатой, смешно заострявшейся книзу, но в общем-то симпатичной.
Долгая инкубаторская жизнь сделала из Джека коллективиста с тощим задом и с прекрасно развитыми ушами. Пионерскую он держал в порядке, горны у него сияли, как самовары.
Жизнь у нас была неплохой. Мы ездили на подсобное хозяйство и жали там серпами сорго. Степь за нашим городом была просторна, как небо, а августовское небо было таким же горячим и пропыленным, как степь. Сорго кололо руки, солнце калило спины, но мы наловчились орудовать серпами, как заправские жнецы прошедшей эпохи, круто вязали снопы, составляли их шалашом и вечером увозили с собой в интернат. Осенью он будет напоминать пережиток позапрошлого: пыльную, горластую и — единственное несоответствие — веселую мануфактуру. Из наших снопов будут сделаны первосортные тугие веники, и интернатский завхоз, круглый практик Иван Гаврилович, загонит их окрестным колхозам и превратит сорго в молоко, масло и яйца, в восемьсот первый рубль, не предусмотренный сметой и не поддающийся педагогической арифметике круглого теоретика Петра Петровича.
Джек входил в сорго, как в воду — с головой. Куда ему жать! Он помогал грузить снопы, бегал в шалаш за водой, делил сухой паек, у него была тыща дел, у Джека Свистка, человека с прекрасными ушами. У него было дело, справиться с которым не мог никто другой; каждый день «раскалывать» на пару арбузов сторожа колхозной бахчи, что лежала километра за полтора от нашего поля. Джек уходил к этому деду, ровеснику собственной тулки, свистевшей за его спиной, как пустая камышинка, и тем не менее такому свирепому, что, сунувшись к арбузам в первый день, мы летели от его овчарки, не чуя под собою ног.
— Турки! Сапастаты! Белогвардейцы!
После таких обвинений выстрел был бы вполне логичен.
Джек уходил к деду, беседовал с ним, временами уже подсвистывавшим своей тулке вторым, с прихрапом, голосом, и с его страдающей бессонницей овчаркой — о превратностях погоды, о литературе, мало ли о чем беседует человек, когда ему нужна пара арбузов, и возвращался-таки с добычей. Однажды вместе с ним пришла и собака. Смиренная, прямо переродившаяся. Представилась, повиляла хвостом, села возле Джека и ревностно следила, чтобы мы, не дай бог, не обделили его за обедом. С этого дня овчарка Пальма сторожила уже не арбузы — она охраняла Джека Свистка.
И бессонница прошла — дрыхла на солнышке вместе с дедом и тулкой.
Степь, птичья свобода, астраханские арбузы с черным хлебом, вечерние поездки на пыльных, горячих снопах с самым добрым пьяницей во всем мире, интернатским шофером дядей Федей — что может быть лучше этой жизни!
Одно было плохо.
По ночам Джек тосковал и плакал. Плакал во сне, тихо, по-щенячьи. Мы будили его, успокаивали, случалось, в порядке внушения давали ему подзатыльник. Умиротворенный внушением, Джек засыпал и начинал скулить снова. Он скулил, а мы, четверо длиннобудылых отроков, уже косившихся на невесть когда высунувшиеся из-под форменных платьиц коленки одноклассниц, притворялись спящими. Мы притворялись спящими, хотя еле слышное завыванье Свистка повергало нас в смятение. У каждого что-то ныло и ворочалось, каждому мерещились дом и мать, даже тем, кто никогда не знал ни того, ни другого.
И каждый боялся в этом признаться. Себе. Соседу. Джеку.
Пройдитесь ночью по детскому дому.
Кто-то помочился под себя. Что ж, бывает. Снимите с него трусы и суньте его, теплого, в постель к соседу.
Если человек хохочет во сне, это тоже не страшно — летает, растет.
Но не входите к самым маленьким, к тем, кто во сне бредит, болеет, живет матерью. Не входите. Это заразно. Даже если вам за сорок и вы до сих пор живете с женой, тещей, бабушкой и матерью.